Клетка. Грудная клетка
Шрифт:
...мама – такая заботливая и суетливая – собирает меня в первый день в новую школу. А я ещё ничего не понимаю, только улыбаюсь в преддверии чего-то веселого и радужного. Ну да, а через два часа мои мечты рушат пятеро идиотов, с непонятной детской жестокостью пиная меня ногами в живот. А остальные просто смотрят и ничего не делают. Только когда мои крики становятся слышны дальше, какой-то старшеклассник с учительницей подбегают к нам и дают наказание. Всем шестерым, мне в том числе.
...это безумно скучно, жить во Франции. Няня не понимает меня, а над моими изобретениями – исконно русскими – не смеется. Я просто
...Отчим позволяет мне делать всё, что захочу. Он проводит со мной столько времени, что я начинаю называть его папой. Мы гуляем вместе, он занимается со мной французским, поправляет меня, если что-то не так, учит манерам. Теперь я знаю, как правильно себя вести за столом, и какой из 100500 вилок надо есть красную рыбу. Он даже купает меня. И хотя я могу вполне обойтись сам, но мне приятна его забота, пока мама занята.
Я открываю книгу и пытаюсь сосредоточиться на чтении. Комната сделана так, что мне не слышно того, что происходит за дверью. И очень хорошо, потому что я уверен, что там колонки разрываются от радостных воплей Аркаши.
“А впрочем, нет. Не говори ему. И пусть не просыпается. Не надо”, – я не понимаю смысла строк и перечитываю снова и снова, но воспоминания уносят меня обратно.
...мама плачет и говорит, что всё будет хорошо. А на следующий день её увозят в больницу. И я остаюсь с отчимом один. Каждый день он уходит рано-рано, а возвращается за полночь, но я все равно жду его, чтобы порадовать своими успехами в школе. В школе, где меня уже не бьют, узнав, чей я родственник.
...мне не позволяют навещать маму. Говорят, что у неё простуда и я могу заразиться. Я все время лезу с расспросами к отчиму. От него теперь постоянно пахнет спиртом. Сейчас я не столь наивен, но тогда я не понимал ни хрена, гребаная Франция. Я расспрашиваю отчима, а он злится, орет на меня и ударяет, впервые в жизни.
“Не верь сказкам. На самом деле снежная королева – положительная героиня, пусть и с отрицательной температурой. Одиноких людей, как известно, всегда обвиняют в чем-то дурном”.
...он приходит домой все пьянее и пьянее. В чем преимущество школы – она учит тебя жизни, когда родители не могут этого сделать. И теперь я знаю о поцелуях и сексе больше, наверное, чем должен в своем возрасте. Отчим заваливается ко мне в комнату и одним ударом припечатывает к стене. Бьет так часто, так сильно, так больно, что все лицо горит, а рубашка в крови.
...Я лучший ученик года, так говорит моя учительница французского. И я уже не хочу поделиться этим успехом с...папой. Я до сих пор называю его папой, это в моем сознании навсегда. А он опять пьяный. Закрытая дверь не помогает. Дерево ломается с двухсотого раза, когда он ломится ногами ко мне в комнату. И бьет-бьет, винит в смерти матери. Он не удосужился сказать мне о том, что мама умерла от рака. А мне уже все равно, я не видел её больше полугода. Я забыл о ней. И всё, что я чувствую – это дикая боль. Я внезапно для себя даю ему сдачи. И за это отчим бьет меня ещё десять минут без перерыва. Если он черпает силы в виски, то мне тоже бокал, пожалуйста.
“Не иди провожать, я закрою. Я иду далеко-далеко... Здесь море не как из окон, здесь действительно глубоко”.
...Я помню, как собрал все вещи за две минуты. Маниакальный страх заставляет тело работать быстрее, чем я успеваю подумать. Даже сейчас, вспоминая об этом, мне кажется, что все это произошло только что. Когда школьный год закончился, и я сказал отчиму, что уеду. Половина вещей уже была собрана – я знал, что в любом случае не останусь с ним. Он был разорен беспробудным пьянством, денежными махинациями и всей этой прочей политической ерундой. Я сказал, что не останусь. Тот, кого я раньше называл папой, ударил меня бутылкой по голове и швырнул на диван, бормоча на родном языке, что я его достал. Что это единственный способ приручить меня. Я вырываюсь, уже намеренно даю ему сдачи, но он гораздо сильнее – черт, почему я не ходил в тренажерку – и тянет руку в моим джинсам. А потом снова удар по голове стеклянной бутылкой, и дальше всё как в тумане.
“Смотри, ну, посмотри же, как я каждую ночь с самой высокой крыши с трёх прыжков, обжигаясь, сдираю звёзды нам в подарок. Я уверен, что однажды достану тебе самую яркую, самую особенную”.
...я сдираю засохшую кровь с ладоней и вспоминаю его лицо: испуганное, разочарованное. Мои действия резкие, быстрые, четкие, словно продуманные, когда этот...папа...хотел залезть ко мне в трусы. Его последний крик перед смертью до сих пор стоит у меня в ушах.
...новый мир, новое что-то. Здесь все совсем не так, как дома. Я привыкну, я справлюсь. Деньги есть, а вот знания России нет. Но я сообразительный, быстро придумаю что-нибудь.
“Когда мне больно, я особенно остро чувствую, что жив. Каждый вечер я жму кулаки, я бешусь, я лезу на стену. И это все, знаешь, моё, чёрт подери, больное сердце, от него уже не отломаешь кусок. Поздно. Я как посмотрел на тебя, так я сразу спятил”.
...меня ограбили. Не в первый раз. Вокзал стал мне родным. В милиции меня знают в лицо, каждый раз улыбаются, снова и снова (сами же, нарочно!) загребая меня в обезьянник. А по ночам я тайком пробираюсь в тренажерный зал. Разбить окно или найти то, на котором нет сигнализации – не проблема.
...этот город такой вонючий. Грязный, бешеный. Там, на лавочках в ожидании поездов, говорят правду, потому что им не от кого скрывать свою сущность. Ведь они уезжают отсюда. Они правы, Москва – сборище дьяволов. Здесь за кусок хлеба тебя продадут в рабство, потому что выгоду тут ищут во всем. Каждый – потенциальный источник доходов.
“Первым стал абсолютно совпадавший с запахом шарфа и духов запах девушки, вторым – собственная реакция на ее близость: страсть и похоть. Не к абстрактному женскому телу, а именно к этой девчонке, упрямо отворачивающей лицо и брезгливо морщившейся, когда он касался ее”.
...помню, как меня вырвало, когда я впервые увидел геев, которые трахались в какой-то подворотне. Это сразу напомнило о Жане, этом гребаном, но уже мертвом, отчиме, и оттого мне рвало. И так потом приступы тошноты возвращались каждый раз, стоило увидеть потом геев.
...они снова загребли меня. Ночь, которая сначала показалась мне одной-из-сотни-таких-же, заставила меня бояться. Всего пара месяцев тут, и я надеялся забыть о том, что натворил. Расследование в этом блядском Париже установило виновного без труда. Ещё бы, я сбежал с места преступления, оставив кучу отпечатков и улик.