Княжич. Соправитель. Великий князь Московский
Шрифт:
Затихает гул и крики толпы, замолчал вечевой колокол, и только кое-где звучат среди народа злые речи. Шумят у самого моста гончары, каменщики, кожевники, плотники, мостники, кузнецы и другие.
– А все толстосумы! – кричит седобородый кожевник, старик с могучей грудью и могучими руками. – Толстосумы, баю, всему зло! Всегда у них пред Москвой неисправленья!
– К Литве больше гнут, – взглянув исподлобья, молвил чернобородый мужик. – Свою Русь православную за барыши позабыть могут.
– Они и нас продадут, – суетливо мечась, по-бабьи заскулил сухой маленький гончар, по прозванию Комарик, –
– Ну, хрен редьки не слаще…
– Не-не! – запищал Комарик. – Пущай в Москве тоже не слаще! Все же лучше хромать, чем сиднем сидеть. Есть и в Москве худое, да нигде в одной полосе всех угодий не наберешь.
– Может, и так, – хмуро оглядев всех, молвил кожевник, – да токмо и Москва-то – кому мать, а кому и мачеха. Что зря ворожить-то.
Махнув рукой от досады, пошел прочь старый кожевник, а Комарик обиженно фыркнул носом и крикнул старику вслед:
– Станешь ворожить, коли нечего в рот положить!..
Не сразу склонил ухо владыка Евфимий к мольбам горожан новгородских.
Огорчен и разгневан был он неисправленьем и дерзостью паствы своей.
– Иду молить великого князя, – сказал наконец он с печалью, – да отпустит нам злое, ибо не токмо измена была ему, но и руку на него подымали.
В тот же час собрался владыка спешно к яму Яжолбицы, что в ста двадцати только верстах от Новгорода. Поехали с ним, по обычаю новгородскому, посадники, тысяцкие, бояре и людие житии. [150]
150
Людие жити – средние землевладельцы.
В многолюдстве таком, с дарами многими и большой казной прибыли они все в Яжолбицы, но не смели пред очи государей стать московских, прежде били челом братьям их и боярам. Немало рублей новгородских, кубков и чарок золотых и серебряных новгородцы роздали, прося заступиться за них пред государями.
Все же умолил, упросил всех, кого надобно, владыка Евфимий и предстал, наконец, перед государями со всем посольством новгородским. Иван впервые видел всех лучших и властных людей новгородских, которые правят, как хотят, самим Господином Великим Новгородом. Все время, пока идут у них переговоры с Василием Васильевичем, ни во что не вступается Иван, а только слушает внимательно и следит за всеми, как говорят и как ведут себя.
Зато договор составляет он сам с помощью Федора Курицына, а после читает его отцу. Знают о сем новгородцы и боятся. Василий Васильевич понятен им, Иван же гнет все куда-то другим путем.
– Неисправленья мне ваши тягостны, – жалуется Василий Васильевич, – много мне истомы от вас! Лиходеев моих у собя принимаете, татар науськиваете, с немцами, да с ляхами, да с Литвой против Москвы крамолу куете.
Все это понятно новгородцам, не впервые случается так. Кряхтят они только, когда требует с них Василий Васильевич казны многонько – десять тысяч новгородских рублей серебром.
Спорят, торгуются бояре московские и новгородские, но Москва никаких скидок не делает. Шума много, слезы даже и мольбы, но ведомо новгородцам – Москву не упросишь.
Иван же договор
Вот уж Василий Васильевич получил сполна десять тысяч рублей. Выбраны уже бояре, которым ехать назначено в Новгород, новгородцев приводить к крестному целованию по новому договору, да и самый уж договор готов.
Все собрались послы новгородские со владыкой своим во главе. Рядом с владыкой – посадник и тысяцкий, а за ним все прочие из старых посадников и тысяцких, из бояр и купцов богатых. Когда же Федор Васильевич Курицын читать стал новый договор, заволновались все, а многие с мест встали – сидеть не могут. Только Иван сидит неподвижно и спокойно да глазами, словно пиявками, ко всем присасывается…
Слушают новгородцы чтение и ушам сначала не верят. Отступиться должны они для московских князей Василия и Ивана от купленных ими земель ростовских и белозерских; черный бор [151] платить обязуются Москве; отменяют вечевые грамоты; вместо новгородской печати налагают печать великого князя; не смеют мешаться в княжии усобицы и обязуются не принимать никого из рода Шемяки и прочих лиходеев московских князей.
151
Черный бор – поголовная подать с черных людей.
Снова мольбы и споры, а Иван сидит неподвижно, молчит и смотрит только.
– Глаза-то, глаза-то какие у него! – со страхом шепчет один из прежних тысяцких на ухо старому же посаднику Акинфу Сидоровичу.
Дергает посадник губой, будто дышать ему нечем, а сам смотрит жадно Ивану в глаза – такие странные и страшные – оторваться не может, и хочется ему перекреститься.
– Господи, спаси и помилуй, – шамкая, шепчет вслух Акинф Сидорович, – от дьявола очи сии, от дьявола… Ишь, глядит-то, глядит-то как и все молчит! Помогните нам, святые чудотворцы, угодники Божии. Нет, не князь Василий, а Иван град наш погубит.
Глава 3
В княжом семействе
Весна этот год была по-осеннему прозрачная и ясная, словно первые ласковые дни бабьего лета, но кругом все ярко зеленело, и цвели на лужайках и вдоль дорог золотые одуванчики.
Иван, наскакавшись вдоль берегов Москвы-реки и в горах возле села Воробьева, медленно возвращался домой в сопровождении Илейки. Рядом с ним, конь о конь, ехал Федор Курицын.
– Ну и утро же ныне, – весело сказал Иван, – будто яз искупался в нем и весь посвежел.
– Дивно и красно у нас в подмосковных-то, – живо отозвался Курицын. – Особливо когда с гор глядеть от села Воробьева…
Заулыбался Илейка и ласково, как один он умеет, сказал:
– Цветики-то, весняночки наши, как солнышки малые, по всем лугам разбросаны, словно парчой золотой зеленую травушку выткали…
Старик радостно вздохнул всей грудью и тихо добавил:
– Красота Божья!
Иван и Курицын молчали, овеянные утренней лаской и лаской слов человеческих. Обернувшись к старику, Иван молвил: