Колымское эхо

Нетесова Эльмира Анатольевна

А еще он приходил на могилы к сестре и к ма­тери. Ложил им по букетику цветов и, посидев до темноты, уходил заплетающейся походкой. Дру­гих женщин он не заводил и не имел, никогда не на одну не оглядывался и не примечал.

Его иногда приглашали в гости. Человек су­матошно отказывался, испугано убегал.

Говорят, что до Колымы он был совсем дру­гим. Но однажды охрана перестаралась и сдви­нула какой-то пунктик. Мужик резко изменился и стал опасаться всех соседей. Он никого не осуждал и не ругал. Жил замкнуто и одиноко. Его никто не видел в компаниях,

на праздниках, кажется, они для него не существовали. Как и для чего он жил, не знал никто. О своей жиз­ни не рассказывал никому и никого ни о чем не спрашивал.

Вот и теперь сидит, сгорбившись над какою-то огромной книгой. Весь с ушами ушел в нее и ни­чего ему не надо. Он счастлив тем, что имеет. Больше никто не нужен. Его не интересуют воп­росы жизни и смерти, заботы всех окружающих, они попросту не живут и не существуют для него. Он не видит и не чувствует их.

Как-то несколько дней не горел свет в его окне. И сразу все поняли, что физик заболел и попал в больницу. Люди не ошиблись. К нему набивалось много людей. Но как вышел, о нем снова забыли.

— Выходит, нужный человек. Ведь вот и на Колыме, один раз обидела его охрана. Того ох­ранника вскоре уволили. И после того случая физика не трогал никто.

Он был особым человеком, но никогда этого не подчеркивал и не выпячивал.

Иногда при встречах он кивал головой, но, не зная с кем встретился, не называл имя.

Но в поселке он был не один такой. Были и другие, с большими странностями. И к ним привыкли люди. Никто никого не высмеивал, потому что не знал, что завтра случится с самим.

Вон там на пятом этаже парень живет. Вое­вал в Афгане, в Чечне. Ушел нормальным паца­ном, а вернулся стебанутым. Кто-то окликнет его по имени, он подскакивает, отдает честь и го­ворит:

— Служу Советскому Союзу!

Девки поначалу хохотали над такой реак­цией. Потом поняли, что это болезнь. Контузи­ло парня в бою, вот и поехали мозги без пере­садки.

Легко только заболеть. Вылечиться куда слож­нее. По всем бабкам возили парня. А помогла своя. Две недели над ним шептала и сняла кон­тузию. Нормальным стал парень. Одно плохо, засыпает поздно. Но приспособился и сон жиз­ни не мешает. А вот его сосед — Степка Малы­шев, в беду попал и угодил на Колыму. Спер какую-то деталь с машины. Три года за нее на Колыме отбывал. Вернулся психопатом. Теперь в работе ограничение получил. Берут, но не везде. С ним спорить нельзя. Чуть что, кулаки сразу в ход пускает. Иногда его отмолотят, кое-когда он кого-то отлупит.

Даже паршивая девка за него замуж не идет, боится ежедневной трепки. Парень такой, что втроем не обнять. Вмажет от души, по осколкам не соберешь.

Живет человек мучаясь. Сколько за девками гонял, все убегают.

А вон там бабка прикипелась в углу дома. Куда деваться, совсем старая стала. Еще в вой­ну сыновей не стало. Какие ребята были, не налюбуешься. Все как один погибли. Последний уже в Берлине. Так-то вот и осталась одна. Пос­леднего ждала, как солнца над головой, но и для

него оказалась закрытой дорога в дом.

Когда принесли последнюю пятую похоронку, мать со­знания лишилась. Уже никто не верил, что вста­нет баба. Она ожила себе на горе. Баба-Яга про­тив нее Василиса Прекрасная. Бабуля с тех пор слышать о войне не могла. Как ругала Сталина и правительство за то, что всех сыновей у нее забрали, никого не оставили. А старая и теперь все смотрит на дорогу и ждет хоть кого-то из своих ребят. К ней давно уже к самой смерть собирается, а она хотя бы одного внука ждет. Да где его взять? Никого не поднять из земли. Мертвые навсегда уходят. Вот только матерям в это никак не верится.

Сколько лет прошло, а их оплакивают и ждут. Только по Игорю никто не плачет, не выгля­дывает в окно и не ждет его. Для всех он умер. Не нужен никому. Но ведь живой покуда, поче­му отреклись прежде времени, почему его за­были,— смахивает человек непрошеную слезу, скользнувшую по щеке.

Обидно, но кто это поймет...

Там, в конце поселка, приютилось неболь­шое кладбище. А в сторожах молодая девушка. Красивая, как роза. Что толку с той красы, если любимый в Чечне погиб. Нет его, друзья не по­щадили, фото мертвого привезли. Ждать стало некого.

— Мишка! Родной мой! Почему тебя забра­ла пуля? — шепчет девушка, проходя мимо мо­гил.

Льются слезы на руки, на грудь, на землю, но ими не оживить усопшего.

— Мишка! Встань хоть на минуту. Давай по­говорим. Ведь я по-прежнему люблю только тебя одного! Ты веришь мне? — прохладный ветер гладит тугие девичьи косы, когда-то парень лю­бовался ими, любил перебирать, гладил их. Сколько времени к ним никто не прикасается. Поневоле заплачешь. И девчонка воет навзрыд. Кому любовь в радость, другому — в наказание. Дышать нечем. Жить не хочется. Но надо тер­петь. Так говорят, мать и бабка. А то давно бы наложила на себя руки. Жизнь давно невмоготу. Сколько месяцев живет, не снимая траур. Легче не становится. Только сердце ломит. Уж скорее бы закончились эти муки.

Вон она идет черной тенью. Крадется меж могил на цыпочках, чтобы не потревожить сон усопших. И почему нельзя лечь рядом с его мо­гилой и забыться навсегда.

Игорь Павлович низко опускает голову перед ее горем. Ему стыдно. Она умирает, он живет.

— Мишка, я люблю тебя!—слышит Бонда­рев и думает:

— Как был счастлив человек, услышав эти слова...

Не всякий мужчина решится их сказать вслух.

Но ведь и на Колыме многие говорили эти слова друг другу. Я помешал им, разбил их бу­дущее, потому самому любить не привелось...

Здесь нужно срезать небольшой угол, обо­гнуть пару могил и выйти на дорогу к дому. Его там никто не ждет. Кому и зачем он нужен. В его сторону даже никто не оглянется. Вот если бы эта была Колыма! Иди в любую сторону, ло­жись, садись, катайся, никто слова не скажет, не сделает заключения. Только похохочет ря­дом, но не высмеет. А здесь, попробуй, сядь не так, отодвинутся, как от психа.

— Слушай, мужик, который час? — услышал совсем рядом.

— Без двадцати три...