Командующий фронтом
Шрифт:
Узнав о провокации японских дипломатов, Ленин направил директиву большевикам Сибири, в которой говорилось, что мы считаем положение весьма серьезным и самым категорическим образом предупреждаем товарищей. Не делайте себе иллюзий! Японцы наверное будут наступать. Это неизбежно. Им помогут, вероятно все без изъятия, союзники. Поэтому надо начать готовиться без малейшего промедления и готовиться серьезно, готовиться изо всех сил.
На родину в Забайкалье возвращался с германского фронта Аргунский полк. Возвращался в полном вооружении. В дороге казаки пели старые песни о вольнице. Командир полка,
— В Даурии отпущу казаков по станицам, а если что — созовем их. Как думаете, друзья?
— Правильно судишь, — ответил Метелица.
Балябина любил весь полк. Казак, сын надзирателя Горно-Зерентуйской тюрьмы, о котором среди политических шла слава как о хорошем человеке, Фрол под влиянием большевиков возненавидел царских чиновников и царский режим. Он окончил Читинское землемерное училище, вступил в большевистскую партию и вел пропаганду среди рабочих Черновских копей. Когда началась война, Балябина мобилизовали в военное училище, а по окончании послали офицером в Первый Аргунский казачий полк. Фрол, знавший душу казака, быстро привлек на свою сторону подъесаула Метелицу и хорунжего Бронникова и крепко сдружился с ними. После февральской революции аргунцы избрали Балябина председателем полкового комитета, а в ноябре он стал командовать полком и заявил, что подчиняется только Советскому правительству. За это аргунцам разрешили следовать на родину в Даурию с оружием в руках.
Слух о возвращении аргунцев дошел до томских большевиков. Дошел в искаженном виде: дескать, казаки решили податься к Семенову, а в пути разгоняют Советы и никому не подчиняются.
На станцию Тайга из Томска спешно выехал отряд красногвардейцев разоружить казаков.
К Балябину пришли представители отряда. Командир полка выслушал их и ласково сказал:
— В полку тысяча сабель, а вас одна сотня. Как говорится, куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Не извольте обижаться, барышня.
Эти слова относились к девушке из Томска.
Любуясь добродушным лицом гиганта-командира, она подумала: «Ну и силушка у человека, ему быка одолеть, словно мне нитку в иглу вдеть», — и ответила:
— Большевиков трудно запугать.
— А я кто? Белогвардеец, что ли?
— Честный казачий офицер, который все же не знает, к кому примкнуть. Коммунистам сочувствует, а нутро белое.
Балябин не обиделся.
— Вы, должно быть, коммунистка, девушка? — спросил он серьезно.
— Да! — гордо ответила она.
— Как вас зовут?
— Ольга Грабенко.
— Тогда давайте знакомиться! — и протянул большую руку. — Не бойтесь, я крепко не сожму. Командир Аргунского полка, коммунист с шестнадцатого года Фрол Балябин.
Грабенко от удивления широко раскрыла глаза.
— Вы коммунист? — переспросила она.
— Что ж тут удивительного? Я не один, нас тут несколько человек. Агитировать нас не надо, мы сами все знаем. Уходя с фронта, мы присягнули советской власти и этой присяге не изменим.
Томичи засиделись у аргунцев, рассказав им последние новости из газет. В сотнях были устроены митинги. Казаки внимательно слушали гостей и дружно им аплодировали.
Через два дня аргунцы прощались.
— Приезжайте к нам, —
— Обязательно приеду! Ждите!
И аргунцы двинулись в родную Даурию.
На станции Андриановка Балябин приказал выстроить полк. Сидя на крепком коне, он громким голосом спросил:
— Присягали мы с вами на верность советской власти?
— Присягали! — ответили казаки.
— Сегодня же разъезжайтесь по домам на побывку. Помните, что семеновские вербовщики рыщут по станицам, но только не поддавайтесь их уговорам. И не будьте падки на бабские слезы. Баба бабой, а служба службой. Не за себя будете драться в полку, а за свою вольницу, за счастье ваших детей. Советская власть — наша власть. Поклянемся же еще раз верно ей служить.
Казаки выхватили из ножен шашки, на солнце засверкали стальные клинки…
К Лазо пришел под вечер слесарь читинских железнодорожных мастерских. Невысокого роста, но складный и с мужественными чертами лица, он приковывал внимание собеседника. Острый взгляд колючих глаз, резкие жесты и настороженность, не оставлявшая его ни на минуту, отличали этого человека от рабочих-забайкальцев, которым свойственно спокойствие и даже медлительность.
— Я слушал ваш доклад, — сказал он, — и намерен записаться в отряд.
— Как вас зовут?
— Борис Павлович Кларк.
— Так вот кто вы! Мне про вас рассказывали, — обрадовался Лазо. — Вы ведь немало мытарствовали в жизни?
— Пришлось, — скромно ответил слесарь.
— Где ваш отец отбывал наказание?
— На Акатуйской каторге.
— И вы там сидели?
— Сидел.
— Убежали?
— Убежал.
— Ну что вы так скупо рассказываете? Ведь меня это интересует.
— Зачем?
— Хочу знать, кто будет служить в моем отряде.
Кларк долго мялся, не зная, с чего начать.
— Я расскажу, но только коротко. Меня с отцом сослали за пропагандистскую работу на Акатуйскую каторгу. В тысяча девятьсот шестом году мне удалось бежать во Владивосток, а там товарищи помогли перебраться в Японию. Работал я в революционной типографии. Через год меня потянуло на родину. Вернулся во Владивосток и принял участие в восстании матросов на миноносцах «Скорый» и «Бравый». Меня арестовали и отправили в Читу. Ехали мы в арестантском вагоне. Добра ждать в Чите нечего было, и я решил снова бежать. На полном ходу поезда выпрыгнул из вагона, остался цел и скрылся… И опять в Японию. В Йокогаме стоял английский пароход. Нанялся я матросом и уехал в Австралию. А там — все делал: и на сахарных плантациях работал, и на железной дороге, и на молочной ферме. И вдруг узнаю — в России революция. Не выдержал и бросился на родину. Приехал в июне прошлого года в Читу и вот работаю слесарем…
— Вы одинокий? — спросил Лазо.
— Что вы? У меня солидная семья: жена и шестеро детишек.
— А вам не страшно покинуть такую большую семью и уйти на фронт?
Кларк пожал плечами и ответил:
— Разве не ради их счастья надо бороться с контрреволюцией?
— Вы правы! Так вот, дорогой, — сказал Лазо, — я предлагаю вам пойти помощником командира железнодорожного отряда. Им командует Назарчук. Кстати, где вы живете?
— Недалеко от вокзала, на Железнодорожной, двенадцать, а на Кручине у меня небольшая заимка.