Командующий фронтом
Шрифт:
— Много здесь птицы? — спросил Лазо.
— Видимо-невидимо, товарищ командующий. У нас и полевого жаворонка встретишь, и коршуна, и гоголя, и снегиря, и горихвостку.
Вечерело. Позади остались вершины, скрывшиеся в тумане.
— Далеко еще, Степан?
— Верное слово, близко. Эту падь проедем, за ней поскотина, а дальше моя станица. Только мы с тобой, Сергей Георгич, спешимся и пойдем вдвоем, а Рябов нас подождет.
Навстречу показался высокий старик. Поравнявшись с ним, Лазо придержал коня и спросил:
— Куда идешь, отец?
— В Дарасун по воду, ноги дюже болят.
У старика было задумчивое лицо с глубоко запавшими, мутно-серыми глазами и резко выступавшими под дряблой кожей жилами.
— Что казаки про новую жизнь говорят?
— Чаяли, что замирение наступит, а теперь вон опять казаков скликают.
— Кто?
— Атаман Семенов.
— Много народу к нему идет?
— Не считал, сынок. Не пойдешь сам — силой потащат.
— Ну иди с богом, отец!
Старик поклонился и поплелся.
Миновав падь, Степан остановил коня. Спешившись вместе с Лазо, они подали Рябову поводья.
Взошла луна и осветила сопки у Дарасуна. Вокруг — ни огонька, ни живой души.
Крадучись, пробирались Лазо и Степан сонной станицей к дому Безуглова. Вот они остановились перед темными оконцами. Сильно забилось сердце в груди у Степана, точно так же, как в ту темную ночь, когда бросил гранаты в дом, где сидел Лазо заключенным. Три года прошло с того дня, как Степан уехал на войну. Не довелось драться с немцами. А теперь против своих же пошел… Какие же они свои? Свои — это Лазо, Рябов, Назарчук, Аким из Иркутска, красногвардейцы, свои — это большевики. А станичные кулаки, станичный атаман — чужаки.
Тихо постучал Степан в оконце раз, другой. Никто не отозвался. Чуть сильней забарабанил и видит — прильнуло к стеклу чье-то лицо.
— Машутка, это я! — Зубы застучали не то от радости, не то от страха.
Звякнула в сенцах щеколда, распахнулась дверь, и на Степана дохнуло теплотой.
— Степа? — раздался испуганный и заспанный женский голос.
— Я, любушка!
Не зажигая огня, Маша вошла в комнату и, кутаясь в платок, села на сундук, стоявший у кровати.
— Чего молчишь? — сурово спросил Степан сразу изменившимся голосом. — Иль не рада, что пришел? Я и дружка с собой привел.
— Не чаяла увидеть тебя живым. В прошлом году вернулись наши из Красноярска, сказывали, что тела твоего не нашли. Вот и считаюсь вдовой. А ты…
Маша не договорила и упала на грудь мужа.
— Не плачь, — утешал ее Степан, гладя худые плечи. — Пришел же обратно. А Мишутка спит?
— Спит сынок.
— Не буди его.
Маша поднялась с сундука и тихо промолвила:
— Раздевайся, Степа, ложись спать, утром поговорим.
Сколько соблазна было лечь на кровать и уснуть в тепле, а утром, проснувшись, увидеть заботливую Машу и сына, но вспомнил, что Рябов мерзнет в пади, дожидаясь возвращения его и Лазо. «Нет, — решил он, — не изменю своему слову. Я говорил, что в партию запишусь, а как увидел жену — слюни распустил. Не бывать тому».
Лазо не торопил Степана, он понимал его мысли и душу.
— Нельзя, Машутка, — сказал он. — Я к тебе не открытой дорогой пришел, а крался. Ушел от казаков к красным. Теперь при самом командующем Даурским фронтом нахожусь. А пришел я узнать, что в станице слыхать, что казаки гуторят. Ты только не плачь, знаю, что тебе горько, может, кто и обижает. Но только поверь мне… Скажи, веришь?
— Верю, Степа… — всхлипнула Маша.
— Так слушай! Садись рядом и слушай! Сказывают, что казаков скликают против красных. Правда это?
— Правда, Степушка, правда.
— Скажите, пожалуйста, — вмешался Лазо, — кто их скликает?
Маша в темноте не различала лица Лазо, но голос его понравился ей. Однако она не рискнула ответить и тесней прижалась плечом к Степану.
— Не бойся, Машутка, этого человека. Он мне жизнь спас.
— Кто скликает? — доверчиво повторила она. — Вербовщики атамана Семенова. Сильно много идут к атаману.
— А кто не хочет?
— Тех силком.
Больше часа просидели Лазо и Степан с женой, все расспросили, разузнали. Когда стали прощаться, Безуглов чиркнул спичкой.
— На Мишутку погляжу. Может, приснюсь ему. А для всех — как считали убитым, так пусть и считают.
Обнял Степан жену, трижды поцеловал ее и пошел в сенцы, вытирая рукой набежавшую слезу. Маша открыла дверь и выглянула на улицу. Лазо шел позади них. Над станицей стояла молочная луна, освещая дорогу.
— Идите! — промолвила она.
Ни разу не оглянувшись, они быстро зашагали к пади.
Днем по улицам Читы нередко проносились конные отряды. Жители провожали их пугливыми взглядами. Никто не знал, куда и зачем скачут конники. Одни говорили, что это казаки «Народного совета», в котором засели эсеры и меньшевики, другие — что головорезы анархиста Ефрема Пережогина. По городу шатались солдаты с вихрастыми чубами, заглядывая в лавки. К ночи все затихало, на улицах безлюдье, и только в темных переулках раздавались одиночные выстрелы, а иногда и крики: «Спасите, грабят!»
Потерпев поражение в Иркутске, белогвардейцы избрали новым центром Читу. В сторону Прибайкалья, Забайкалья и на Дальний Восток стали пробираться в классных вагонах и на лошадях враги советской власти.
Сын богатого скотовода-казака Дурулгуевской станицы Читинской области есаул Семенов осенью тысяча девятьсот семнадцатого года бежал из Петрограда в Верхнеудинск, откуда послал Керенскому письмо с ходатайством разрешить ему сформировать бурято-монгольский полк и «навести порядок в Забайкалье». «Благословляю, — ответил Керенский, — и назначаю вас комиссаром по организации добровольческих конных отрядов в Забайкальской области». Есаул прибыл на станцию Березовка, близ Верхнеудинска, назвался атаманом и разослал по улусам и станицам вербовщиков. Ограбив Березовку, Семенов перебрался на пограничную станцию Маньчжурия и там с помощью местного гарнизона разоружил 720-ю Пермскую дружину и сменил свои есаульские погоны на генеральские. Каждый день его штаб — ОМО — Особого маньчжурского отряда — издавал приказы, направленные против Советов. Потекли к атаману широкой рекой доллары, фунты стерлингов, франки и иены, а за ними наемные убийцы и уголовники — хунхузы, англичане, французы, японцы, казаки, юнкера и гимназисты.
Спустя много лет генерал Гревс, бывший командующий американской интервенционной армией на Дальнем Востоке, желая переложить всю вину США за массовые убийства коммунистов и советских граждан на плечи Японии, писал об атамане Семенове:
«Ко мне явился Семенов, оказавшийся впоследствии убийцей, грабителем и самым беспутным негодяем. Семенов содержался Японией и не имел никаких убеждений, кроме сознания необходимости поступать по указке Японии. Он всегда оставался в поле зрения японских войск, он поступал так потому, что не мог бы продержаться и недели, если бы не опирался на поддержку Японии».