Конан из Киммерии
Шрифт:
— Кусаешься, сука! — Она со всего размаху ударила ее окровавленной ладонью по щеке. — Кусаешься? Ну так кровь за кровь! Ты пожалеешь еще о своей дерзости!
Стигийка схватила Наталу за волосы и выволокла на свет. Из стены торчало железное кольцо, с которого свисал привязанный шелковый шнур. Девушке показалось вдруг, что то, что с нею происходит, — кошмарный сон. Она уже не сопротивлялась, когда Талис, сорвав с нее остатки одежды, подтащила ее руки вверх и затянула на запястьях крепкий узел. Нагая, натянутая словно струна, она висела, едва касаясь пола кончиками пальцев, словно заяц, с которого вот-вот начнут сдирать кожу. Повернув с огромным трудом голову, она увидела Талис, снимавшую со стены тяжелый кнут с рукояткой, поблескивавшей золотом и алмазами, и семью длинными концами, плетенными из особого шелка, более твердыми и гибкими, чем обычные ременные.
Стигийка глубоко вздохнула, с наслаждением размахнулась — и семь жгучих языков пламени обернулись вокруг бедер взвизгнувшей от боли Наталы. Бедная девушка вилась всем телом, стонала, пыталась выдернуть руки из шелковой петли, кричала, выла, начисто забыв о кошмарной опасности, таившейся где-то неподалеку. Жестокая стигийка, по всей видимости, тоже об этом забыла, наслаждаясь муками своей жертвы.
Обезумевшая от боли Натала подняла залитые слезами глаза, собираясь в последний раз взмолиться о пощаде, — и стон замер на ее отвердевших сразу губах, а глаза наполнились неописуемым ужасом.
Взметнувшийся в очередной раз кнут завис в воздухе, когда Талис, встревоженная выражением лица жертвы, быстро, словно кошка, повернулась посмотреть на то, что ее так напугало. Но новый противник действовал быстрее! Перед глазами полумертвой от боли, ужаса и переживаний Наталы мелькнуло подброшенное с невероятной силой белое тело стигийки — мелькнуло и исчезло в недрах огромного черного облака. Пронзительный вопль разорвал тишину, и облако растворилось во тьме.
Еще несколько секунд из мрака коридора доносился умоляющий лепет Талис, затем ее громкие стоны перешли в душераздирающий крик, завершившийся истерическим, диким смехом, — и все утихло. Натала до боли напрягала глаза, вглядываясь во мрак, в котором исчезла Талис. Она чувствовала, что там таится нечто, угрожающее не только ее телу, но и душе.
Мрак вздыбился вдруг гигантской волной, в нем проявилось некое бесформенное пятно, образовавшее что-то вроде колоссальной головы с разинутой жабьей пастью, чьи контуры расплывались, словно марево; в голове прорезались два светящихся, словно гнилушки в дупле дерева, глаза — они притягивали, в них читалось омерзительное, воистину космическое вожделение, — и вся эта похожая на густой черный дым масса клубилась, пульсировала, густела и изменялась. Трудно было сказать, ползет это нечто, или идет, или летит, наконец, — но оно двигалось, приближалось к ней. Вот оно добралось до круга света, падавшего из алмаза-светильника, но эта клубившаяся тень не поддавалась свету; и даже тогда, когда этот сгущенный мрак оказался на расстоянии вытянутой руки от Наталы, — если бы она могла, конечно, вытянуть руку, — даже тогда она не различала деталей на этом теле — не теле, лишь жабья пасть рисовалась вполне выразительно, словно черное пятно на сетчатке ее собственного глаза.
В голове девушки мелькнула мысль, что она, вероятно, уже сошла с ума, ведь ничто и никто не может смотреть одновременно сверху и снизу, из бездонной пропасти и с головокружительной высоты; а ведь было именно так, это нечто смотрело на нее отовсюду. И в то же время, и она знала это совершенно определенно, оно было реальным, осязаемым, вполне материальным, а если ее даже обманывало зрение, то уж никак не обманывало тело, которое вдруг ощутило холодное прикосновение не то лапы, не то щупальца. То, что проползло по ее ноге, было холодное, но вместе с тем жгло, словно раскаленный уголь, скользкое и в то же время шершавое, оно абсолютно отличалось от чего бы то ни было, хоть раз прикасавшегося к ее телу. Натала вскрикнула от омерзения. В этом прикосновении сконцентрировалась вся непристойность, вся похоть, все распутство, которое копилось среди отбросов земной жизни со дня ее зарождения. Она чувствовала такой стыд и такое отвращение, о каких до тех пор не имела понятия. Теперь она отчетливо сознавала, что это чудовище может быть чем угодно, какой угодно формой жизни, но только не безмозглым примитивным животным.
Безумный визг девушки разорвал тишину, когда это нечто потянуло ее к себе, выворачивая суставы и разрывая натянувшиеся до предела мышцы и ткани рук, — но тут где-то высоко вверху послышался треск, какая-то огромная масса пронеслась по воздуху и грохнулась на плиты пола.
3
Когда Конан-киммериец увидел разглаживающийся гобелен, он с диким рычанием бросился на стену, будто хотел снести ее одним ударом своего огромного тела. Удар был таким сильным, что, наверное, поломал бы кости любого другого человека, но варвар лишь отскочил от стены словно мячик, сорвав с нее гобелен. Его глазам открылась совершенно гладкая, монолитная поверхность. Вне себя от злости, он взмахнул саблей, словно собирался иссечь на куски мраморную преграду, но услышал за спиной шорох и оглянулся. Его смуглое лицо было белым от не находившей выхода ярости.
За ним стояли десятка два мужчин в пурпурных туниках и с желтоватыми лицами, и каждый из них держал в руке короткий меч. Когда Конан оглянулся, они набросились на него, что-то гневно вопя. Он не пытался ни успокаивать их, ни объяснять, взбешенный исчезновением девушки, он действовал так, как действовал бы на его месте любой другой человек Хайборийской эры.
Конан с яростным ревом метнулся навстречу, его свистнувшая в воздухе сабля отбила в сторону чей-то меч, и вот уже из головы первого из нападавших брызнули мозги. Изогнувшись по-кошачьи, Конан ударил снова, и чья-то рука, судорожно цеплявшаяся за рукоять меча, отрубленная в запястье, взвилась по крутой дуге в воздух, волоча за собой кровавый хвост, словно комета. Даже долю секунды не потерял Конан, когда легким движением увернулся от воинов, одновременно нападавших на него, — и вот уже меч одного из них по рукоять погрузился в грудь второго.
Увидев это, ксуталийцы закричали от ужаса, а варвар рассмеялся хрипло, победно, нырнул под чью-то руку, хлынула алая струя, и следующий воин в пурпурной тунике рухнул наземь, зажимая руками огромную рану в животе. Ксуталийцы завыли, словно волки, настигающие добычу. Непривычные к ратному труду, отупевшие от своих лотосовых снов, они безнадежно проигрывали быстрому, словно молния, варвару, в котором стальные мышцы и высокоразвитый, четко работающий мозг составляли единое целое. Его противники, путаясь друг у друга под ногами, наносили удары или слишком поздно, или слишком рано, рассекая мечами пустой воздух. Киммериец же двоился, троился, исчезал в одном месте, чтобы тут же появиться в совершенно ином, неуловимый, словно ртуть, недоступный мечам врагов, а тем временем кривое лезвие его сабли ежесекундно грозило смертью и выполняло угрозы.
Но, пусть неуклюжие и нерасторопные, желтолицые воины тем не менее не были трусливыми. Они кружили вокруг варвара, грозно крича, и рубили короткими мечами, а со всех сторон в комнату вбегали через настежь раскрытые двери все новые и новые горожане, разбуженные непривычным их слуху шумом.
Конан, с виска которого уже лилась кровь, взмахнул в очередной раз саблей, одним ударом уложил, словно косец пшеницу, нескольких врагов и огляделся по сторонам, намечая путь отступления. В ту же секунду на одной из стен раздвинулась драпировка и приоткрылась потайная дверь, за ней виднелась широкая лестница из зеленоватого камня, на самом ее верху стоял человек в роскошном шелковом одеянии, моргая, словно спросонок, глазами. Киммериец, не колеблясь ни единой секунды, одним прыжком преодолел лязгающий мечами круг и помчался к лестнице. Трое воинов преградили ему путь, три меча молниями сверкнули над его головой — и тут же упали, киммериец же, не задерживаясь, несся вверх по лестнице, за ним гналась свора преследователей, спотыкаясь о валявшиеся тела. Один из несчастных лежал лицом вниз в луже из крови и мозга, второй пытался подняться на руках, залитых кровью, хлеставшей струей из перерезанного горла, третий, тихо скуля, словно собака, прижимал к груди кровавый обрубок правой руки.
Увидев варвара, бежавшего прямо на него, человек в богатых одеждах опомнился, его меч холодно сверкнул в лучах камней-светильников и пал на голову Конана, но тот успел увернуться и воткнул саблю, словно мясницкий нож, в тело противника. Инерция движения Конана была столь велика, что сабля пронзила горожанина насквозь, а варвар, налетев на него, споткнулся и с грохотом врезался в стену. Когда он падал, сабля, острая, словно бритва, распорола живот убитого снизу доверху, и обмякшее тело покатилось по ступеням вниз, путаясь в собственных внутренностях и сбивая с ног желтолицых воинов.