Конец эпохи Эдо
Шрифт:
Пора?
С того вечера дождь так и не прекращался, уже как дней пять, с небольшими паузами на Одай обрушивается грозная стихия. Густые клубящиеся тучи жадно и беспросветно обволокли все небо, в эту пору время суток поделись на утро, о котором все еще по привычке сообщали местные горластые петухи и ночь, когда становилось пугающе темно, так же как если закрыть глаза, только маленькие точечки света от зажжённых лучин и свечей немного разбавляли эту черную, пожирающую пустоту.
Ветер безумно и бессмысленно носился, как вор подхватывая то, что плохо лежит, коварно прыгал высоко в окрестных лесах, безжалостно отрывая старые подсохшие ветви. От дорог, совсем ничего не осталось, глубокое, вязкое бурое месиво, то единственное, что могла предложить улица.
Все перемещения в деревне сводились к коротким неуклюжим пробежкам из одной точки в другую, о полноценной работе тоже и речи не шло, разве только мастерские работали, движения редко слонявшихся снаружи неприкаянных
Я же будто крепко прибитая доска приковал себя к дому Юко. Мало что заставило бы меня выскочить наружу, в объятья этого сырого полумрака. Дня три назад на втором этаже обнаружил библиотеку. Меня привлекла дверь, которую все обходили стороной. Внутри была масса книжных полок, редкие сборники стихов, тут были издания всех «Тридцати шести бессмертных поэтов», даже Ки Томонори, о котором я столько слышал. Вся комната была покрыта толстым слоем пыли, ее совершенно не убирали, в углах пыль сваливалась в весомые кучки напоминавшие золу. В этой пыли, в уединении, хозяйничал только я и орды пауков, рожденных сыростью, облюбовавших этот райский уголок покоя. В глубинах комнаты располагались такие же пыльные сборники моих современников, особенно сильно мое внимание захватила книга неизвестных авторов, в которой я нашел хокку отражающее мое недавнее состояние, оно называлось «Перед казнью».
Я сейчас дослушаю
В мире мертвых до конца
Песню твою, кукушка!
Песни кукушки я конечно не слышал, но в мире мертвых как будто побывал, странное чувство, знать когда ты умрешь, в данном случае именно неведение, незнание времени ухода в иной мир, создает иллюзию бесконечности жизни. До трех лет ребенок и вовсе не понимает, что такое смерть, в юношестве приходит осознание, но остается убежденность, «мол мне еще рано», зрелость обязывает тебя самоотверженно трудиться в поте лица, избавляя от загробных мыслей, только со старостью и немощностью понимание приходит в голову, незримый Энма* по-дружески кладет тебе на плечо свою холодную руку, мурашки бегут по телу, но даже в эту пору никто не в силах узнать, когда рука сожмется мертвой хваткой и утащит, то, что наполняло тело жизнью в далекие неведомые глубины. Я чувствовал прикосновение этой руки, хоть она вцепилась в меня лишь на мгновение.
Как теперь проводить перепись, я тоже не ведаю, ведь оказывается мне выпала честь нарваться на «хозяина» окрестных земель, господина Изао Мицуока. Именно он и должен был дать мне разрешение и поспособствовать в этом деле, однако найти в себе силы снова увидеть это ледяное, скуластое лицо без тени эмоций, я не смогу. Юко, узнав о случившемся со мной инциденте, была шокирована, и удивлена тем фактом, что мы с Таро все-таки остались живы. Она рассказала мне об этом человеке, он не один раз бывал в этом доме, навещая ее отца – господина Тсутому Нодо. Они были знакомы с детства и их связывали крепкие, уважительные отношения. Прошлое господина не было безоблачным. Родители господина Изао, были приговорены к казни, когда ему было одиннадцать, его отец несколько раз отказывался силой подавлять крестьянские восстания, искренне веря, в возможность диалога, многие небезосновательно считали, что сытый не поймет голодного, так как лишен нужды, но он все же пытался. Нередко он снабжал бунтующие деревни едой и довольствием из своего собственного кармана, но всегда это имело лишь временный эффект, недовольство разгоралось вновь и вновь. Когда об этом доложили местному даймё*, он поставил ультиматум: «Позволяя жить, кусающим кормящую руку, нет смысла носить головы, так как в ней пустота и слабость, такое правление лишено гордости, оно порочит значимость моей власти и воли сегуна.» Отец Изао очень любил людей, и не мог видеть их страданий, не хотел плодить озлобленных, яростных сирот, сбившихся в рычащие лающие стаи, после создававшие множество проблем, нет ничего более страшного, чем неограненная детская жестокость. Он отказался вешать крестьян. Через пару недель его и его жену, приговорили к смерти, им все же позволили умереть достойно, совершив сэппуку. Их род имел долгую историю, и многие из его представителей показывали себя с самой достойной стороны. Рано утром отца и мать Изао, нарядных, как на парад, облаченных в дорогие одежды с символами рода розовой космеей на посреди желтого круга, вели на эшафот, еще раньше туда привели его самого. Он наблюдал всю картину целиком, видел, как зачитывают приговор, наблюдал, как родители становятся на колени, и медленно, но гордо держат в руках короткий, идеально заточенный кусунгобу, делают два последних в своей жизни осознанных движения, отец с тяжестью проводил лезвием поперёк живота, а мать по горлу. Их головы опускаются, оголяя тонкие полосы шей, тут кайсяку*(помошник при самоубийстве, отрубающий голову) уже удручённо заносит свой меч, и рубит быстро и точно, заставяя голову висеть на мышечном или кожном лоскуте, так как её падение назмлю считалось бесчестным. Говорят Изао слышал последние слова отца «Будь верен богам, небесным – они вечны, опасайся людей в обличье богов, их век короток». Также слышал от Юуо, что после того как голова его отца повисла на уровне груди а материнская с грохотом рухнула на деревянные подмостки Изао больше не улыбался. А первым человеком, которого он казнил, был тот самый кайсяку, опорочивший смерть его мамы.
Спустя пару дней он получил письмо, в котором ему было приказано взять на себя бразды правления этим краем. Первым же его указом было повесить всех жителей двух бунтующих деревень, вместе с женщинами и детьми, он было хотел приказать перерезать даже всех собак, но вспомнив о принципах Токугава Цунаёси* передумал, посчитав, что собаки в этих деревнях намного достойнее людей. Его правление было очень суровым, от подданных он требовал беспрекословного подчинения, если кто-то ему дерзил, не трудно было догадаться, как этот человек заканчивал, однако он достиг небывалых результатов, сжав край железной хваткой. Период бунтов закончился. Одай процветал. Но шепот за его спиной не умолкал, все до сих пор помнили какой ценой было достигнуто это фальшивое, ропочущее благополучие. Со временем за ним закрепилось прозвище «вешающий господин». Но мне кажется, что любая даже самая крепкая железная хватка, имеет свойство со временем ржаветь. Ничего, рано или поздно придумаю, как получить разрешение на перепись, обойдя встречу с «вешателем». Немного успокаивает тот факт, что начало положено, Таро сдержал свое слово, и у меня был полный список мастеров Одая.
Тук,тук,тук – ритмично и как минимум раз в пару часов в библиотеке постукивало выдвижное окно. И вот опять, как бы сильно я его не прислонял, ветер был упорнее и расшатывая его, заставлял слегка приоткрываться, а затем захлопываться. По первой от стука я выбегал в узкий коридор, ожидая встретить там Юко или Мэйко, но никого не было. Сознание само дорисовывало нереальные сюжеты, сначала я перепугался, считая, что в этой пыльной библиотеке поселился Онрё*, убежденность в этом подкрепляли гулкие шаги, доносящиеся из недр дома, и постоянные поскрипывания, идущие с чердака. Но долго ругая себя за трусость, получилось найти логичные объяснения всему тому, что меня пугало. Пока в один момент я в очередной раз не встал из-за маленького книжного столика, чуть не опрокинув его ногой, дабы снова крепко прислонить окно. Подойдя к окну, в кромешной уличной темноте, я увидел светящийся призрачный силуэт, сидящий на пороге, то был силуэт девушки с черными густыми волосами. Голова ее была склонена, смоляные волосы под порывом ветра вместе с ветками одинокой ивы указывали сторону, в которую он яростно дул. Отодвинув небольшую оконную перегородку и высунув голову, чтобы разглядеть силуэт получше, я услышал тихий, но все же ощутимый звук скорбного детского плача. Высунув голову, я завороженно наблюдал, ожидая, что же будет дальше, на голову с крыши мне падали крупные капли холодного дождя, решив немного подобрать голову, макушкой зацепил край окна и с моих губ сорвалось громкое, «Ой». Силуэт тут же обернулся, показав знакомое лицо, это была служанка, Мэйко, всхлипывая, приоткрыв рот смотревшая на меня. Недолго глядя в мои глаза, она отвернулась и будто не двигая маленькими ногами, поплыла по черной вязкой улице в даль, пока наконец белая точка ее фигуры и вовсе не скрылась в темной пустоте.
Вчера вечером она заходила, звала пить чай, я так и не решился спросить у нее о том, что видел из окна. Мы как всегда из любезности обменивались общими сухими фразами, пока она неожиданно, будто невзначай не спросила «А вы любили когда-нибудь». Не успев даже окончательно смутиться от заданного вдруг вопроса, засуетилась и не дожидаясь ответа сказала «Впрочем неважно» и быстро убежала на первый этаж. С того момента я ее больше не видел, и чай мы с Юко сегодня пили без нее. Неужели она влюбилась в меня, как странно и нелепо, что она во мне нашла, я больше напоминаю часть интерьера, лишь немного отличаюсь от книжного столика передо мной, но признаться честно, этот вопрос не дает мне покоя.
Вот опять, чьи то шаги, или мне кажется? Нет, не кажется, у входа в библиотеку появилась Юко.
– Вы сегодня идете ужинать?
– … С привычным радушием произнесла хозяйка дома.
Выглядела она скверно, лицо бледнее обычного и большие темные круги под ее усталыми, тревожными, вечно неподвижными глазами.
– Да, конечно, спасибо за приглашение, вчерашняя тэмпура* была великолепна.
– Это готовила Мэйко, говорила рецепт ее бабушки, я передам ей, что вам понравилось, уверена ее это обрадует. Сегодня готовила я, так что будьте уверены, так вкусно не будет. –… с легкой трясущейся улыбкой произнесла Юко.
У меня появилось стойкое желание спросить о Мэйко и подтвердить или развеять свои сомнения на ее счет.
– Скажите, а Мэйко сейчас дома? – немного волнуясь произнес я.
– Нет, сегодня она не приходила, а почему вы спрашиваете, не знала, что вы подружились… – C легким оттенком любопытства поинтересовалась Юко.
– Не то что бы подружились, но не замечали ли вы за ней ничего странного, еще пару дней назад она щебетала и звонко смеялась, а сейчас на нее больно смотреть.
– Да, трудно не заметить, вот и я не узнаю свою Мэйко. Но что тут поделаешь, дела любовные…– После этих слов меня окутало странное, тревожное немного колкое чувство по всей груди. А Юко в свое время продолжала рассказывать дальше.