Конец эпохи Эдо
Шрифт:
– Месяц назад ее жениха забрали служить в ополчение, под сёгунские знамена, в связи с участившимися набегами сторонников императора, вся страна не в себе, отец сейчас занимает пост в Мицусаке, дурной брат скачет где-то по полям, лесам и оврагам, а ради чего, почти три сотни лет власть сегуна нерушима, и ладно отец, у него есть шанс упрочить наше положение, а этот тупица, он то чего добивается, повесят его или зарубят.
Узнав о том, что у Мэйко есть жених, сковавшее меня чувство разом выпрыгнуло из груди, стало намного легче, но в то же время немного грустно, а на что я рассчитывал, господин книжный столик.
– Госпожа, вы говорите жениха уже как месяц забрали, а страдает она последние пару тройку дней…– Юко явно задумалась о своем и ничего не услышала. Я повторил вопрос, она немного вздрогнула.
– Ааа, да, он до этого писал ей, его отряд стоял лагерем неподалеку и примерно раз в два дня вместе с посыльным приходили письма, Мэйко не умеет читать, хоть у нас и работает школа, отец ее не пускал, этот черствый человек считает, что девушке не подобает забивать голову науками, якобы это дело мужское, девушке стоит только выпрыгнуть замуж, побыстрее и выгоднее, впрочем мой отец считал так же. Ее отец, жениха не переваривает, сын дубильщика якобы, что может быть хуже. Меня раздражает эта скупость, за счет детей хотят возвысится, решают они, а жить нам, с пьяницами, негодяями и так редко с достойными людьми, жаль, что браки по расчету так редко бывают счастливыми. Впрочем, по любви тоже. Ахх, да, Мэйко каждые два дня прибегала ко мне с измятым обрывком бумаги, на котором всегда были написаны его заветные слова, «Я в порядке», или «Люблю тебя», последнее письмо было длиннее там он пишет «Дорогая моя, скоро нас переформируют, ждем прибытия войск, меня отпустят на три дня». Больше писем не приходило, это и меня настораживает, мало ли «мой братец с друзьями» чего учудили, Кэтсу добрый человек, но когда видит «желтый имбирь»*, становится безумным. Но и его понять можно, он с детства плевался от высокомерия, презирал безвольное преклонение, а итогом стало, что родному отцу пришлось от него отречься. Официально отречься, вычеркнуть из завещания, лишить фамилии, когда отец узнал, что Кэтсу подался в партизаны, тут же сжег во дворе все его вещи. Это отречение, спасло ему жизнь, позволило не расплачиваться головой за своеволие сына.
Она говорила и говорила, не переставая даже на секунду, мне кажется, ей неважно было услышать ответ, получить одобрение, и то, слушает ли ее сейчас кто-нибудь, это было исступление, ей нужно было выговорится.
– Эх, Кэтсу, идиот, от него я тоже давно не получала вестей, но он тебя привел, значит живой, а ведь прошла уже неделя, кто знает, может моего безмозглого братца уже поймали. Увидела бы как он тебя приводит, пришибла бы, знает же, по всей деревне патрули, самоубийца чертов, когда встречу, так и приложу чем-нибудь тяжелым.
Не знаю, по какой причине, но она решила излить мне душу, судя по ее виду, в ее разговоре не было никакого смущения, она рассказывала так легко и открыто, как будто меня тут и вовсе не было, словно говорила со стеной или интерьером, еще одно доказательство того, что я книжный столик.
Она долго не умолкала, до тех пор, пока ее не начало пошатывать из стороны в сторону, на белом лбу проступили маленькие блестящие капельки пота, она отшатнулась, прижавшись спиной к стене узкого коридора, закрыла глаза, дыхание ее стало тяжелым. Я вскочил и подбежал к ней.
– Госпожа Юко, вам плохо?…– Но ответом была тишина.
Не долго думая, я осторожно обхватил ее и приподнял, она очень легкая, практически невесомая, странно при ее то росте, неся ее до спальни, находящейся так же на втором этаже, заметил, что ее серые глаза совсем не подавали признаков жизни, однако она дышала, громко, жадно, немного похрипывая втягивала воздух. Я положил ее на мягкий белый футон, и собирался побежать вниз за водой, как назло в доме были только мы, даже второй служанки не было, чтоб ее. Только я стал выходить из комнаты, как Юко страдальчески прохрипела:
– Не уходи, мама
Она явно бредит, мигом сбегав на первый этаж, я принес ей воды, она выпила половину чаши, и стала меньше хрипеть или мне это только показалось. Через пару минут, дрожащим слабым голосом в бреду она произносила фразы.
– Прости меня Нобуюки, мне не стоило, я не должна была… Нобоюки, так вроде бы зовут ее мужа, почему она просит у него прощения, должно быть наоборот, судя по рассказам, он еще то животное.
– Мэйко, Мэйко… следующие пару минут она просто произносила ее имя, ворочалась и плакала.
Ее тело, стало болезненно извиваться, я никогда не видел ничего подобного, оно стало подобно морскому змею, во время этих пугающих конвульсий ее скулы были необычайно напряжены, а зубы настежь стиснуты. Я схватил ее за плечи и крепко держал до тех пор пока ее кошмарный танец не прекратится и слава богам, она успокоилась и свалилась без сил.
Я почувствовал прикосновение, она схватила меня за руку, и потянула к себе, приговаривая.
– Мама поцелуй меня пожалуйста, мне страшно, мама поцелуй меня.
Она медленно тянула меня к себе, глаза ее были приоткрыты, но кажется мне она ничего не видела, даже представить не могу, в каком мрачном тумане блуждает ее надломленное сознание. Медленно подтягивая меня к себе, мое лицо оказалось прямо напротив ее, глаза Юко смотрели сквозь меня, а она все повторяла и повторяла.
– Мама, поцелуй меня на ночь, мама.
Во мне что-то вдруг щелкнуло, и я прислонился к ней губами, впился в ее ледяную, соленую от слез щеку.
– Еще мама, я не могу спать мама.
Я сделал это снова, вскоре она перестала просить целовать ее, глаза медленно закрылись, лицо озарила легкая улыбка, даже дыхание перестало быть надрывным найдя привычный ритм. Она уснула. А вместе с ней, сидя на коленях у ее кровати остался и я и даже в такой позе, думая о Юко, ее болезни и суматошных ночных поцелуях растворился в дреме.
Туман, почему кругом туман, я вообще где, а кто я? Что это, горы?
– Эййй, эээйй, тут есть кто-нибудь?
–Эээййй – … Этот голос, это мужской голос? Мой голос? Я мужчина?
Где я? Я всегда был здесь, а я кто, и где здесь? Под ногами туман, мягкий туман, клубится и щекочет мои ноги. Ноги, мужские ноги, я могу ими двигать, мои ноги. Справа скалы, слева скалы, наверху нет неба, куда ушло небо, а должно ли наверху быть небо, что мне делать? Я слышу, слышу, это река, где она течет, не стоит стоять нужно идти. Только вперед, позади ничего, да твердое холодное ничего, это камень, я не вижу, это стена, брести вперед. Звук бурлящей воды все громче, слышу как вода стучит, она бьется обо что то. Что мешает ей течь, куда и как она хочет? Ущелье заканчивается, но тумана все больше, все в дыму, я хоть двигаюсь, ноги шевелятся, но это ли движение. Мне страшно идти дальше, если мне страшно, я живой? Не вижу, слышу, туман лезет в глаза, слышу реку, она уже где-то рядом, посреди тумана спряталась, нужно идти осторожно, я не хочу утонуть. А я могу утонуть? Вот она, над ней нет тумана, какая широкая река. Кто это там? Возле бурной реки стоят две фигуры, лысый старец и молодая девушка. Они знают что-то? Нужно спросить. Что спросить? Как же до них дойти, они далеко или близко, раньше я двигался, сейчас так медленно, медленно, вот что такое медленно! А мне нужно быстро? Я тороплюсь? Они приближаются, я приближаюсь, пусть будет и медленно. Вода злая, она грохочет, как море во время шторма, я знаю море, море больше. Эту парочку не волнует зловещий поток, стоят у самого края, их осыпает серебряная пена вод, их одежды не мокнут. Они настоящие? Услышат меня, если я закричу? У меня есть голос!