Костер в белой ночи
Шрифт:
Я не заметил и не услышал, когда вышел на стежку из лесной чаща Паня и встал на моем пути.
— Доброго здоровья странничкам! — гаркнул он над самым моим ухом и расхохотался тому, что я вздрогнул и остановился.
Он был одет в высокие латаные резиновые сапоги, полосатые брюки и стеганку, довольно потрепанную, с торчащими из нее кусками бахромистой ваты. На голове Пани блином сидела старая офицерская фуражка с облупившимся и надломленным посередине козырьком. На широком покатом плече вперевес две громадные корзины, доверху заполненные грибами и прикрытые мелкими березовыми ветками.
— В район? — спросил он так, будто мы давно были знакомы.
— Да.
— Попутчики, выходит. Курить есть?
Папиросы у меня кончились, и я уже дня три курил самосад, одолжившись у Фили-паромщика.
— Э, нет! Самосад не курим. Старая привычка, ха-ха-ха, к благородному табачку. — Откуда-то из-за пазухи он выловил мятую пачку «Беломора». — Угощаю. При любых обстоятельствах жизни курим только такой сорт. Отдолжайтесь.
Мы закурили и присели на сухую валежину. Паня, опустив на землю корзины, хмыкнул:
— Дары природы. Я вот тоже в район налаживаюсь. Кучка — полтинник. С руками рвут. Это цена грыбу простому. А у меня отборный. Бо-ро-вик!
— На продажу?
— Не на выставку, конечно.
Я заглянул в корзину. Крепкие, будто бы точенные из дерева боровики лежали один к одному. Паня выворачивал их из земли с корнем, с грибницей.
— Резать невыгодно, — объяснил он. — Осенний грыб, конечно, крепкий, но случается и с червячком внутри. Поди продай такой грыб городской. Она тебе из одного червя все кишки на кулак вымотает. А так, по честности — ни я не вижу, ни ты не видишь.
— Но ведь так портите грибницу, — заметил я.
Паня не удостоил меня ответом.
— Слышал, книжечки пишете? — усмехнулся он. — В газетах и журнальчиках статейки продергиваете?
— Пишу и в газеты, и в журналы…
— Ты вот лучше, чем со всякой сволочью, навроде Фили да бабки Степановны, якшаться, с нами поговори, — вдруг переходя на «ты», предложил Паня.
— С кем это с вами?
— Со старой гвардией. Да хотя бы со мной. Я тебе всю свою жисть так рассказать могу, что не надо никаких эмоциев. Меня по всей области знают. И ежли б не моя неврная болесть, я, может быть, сейчас в больших начальниках ходил. Я человек, от несправедливости пострадавший. Я, может быть, первый настоящий кадр в области, что от нашей земли-матушки произошел. А спроси меня, где я неврную болесть получил? А? Не спрашиваешь? А я отвечу — на фронтах я ее получил, вот где. Я победу своим здоровьем заработал. И опосля войны гробил его в сельском хозяйстве, здоровье свое. Пострадавший я человек от людской несправедливости. — Сразу замолчав, почесал с остервенением грудь и вдруг спросил: — У тебя деньги есть?
— Есть. А что?
— Идем на большак в чайную к Маркелычу. Бутылку разопьем. Там и машину в район дождемся. А я тебе жисть свою расскажу. Идем, тут через лес тропкой не больше километра будет. А там на машину — и в район. Идем! А?
Время подходило к полудню, а вышел я из Пешни по зорьке, не позавтракав, поэтому согласился пообедать в чайной Маркелыча, к тому же мне хотелось поближе познакомиться с Паней Битюгом.
…Чайная Маркелыча стоит на развилке двух больших дорог. Тут Ока, делая громадную кривулину, будто бы течет в обратную, упирается в высоченный крутояр, снова растекается широко и уходит большой водою в чистые луга. Здесь же, за крутояром, в Оку впадает Векша. Одна из дорог уходит лесами в райцентр, другая — по лугам к областному городу. Здесь же проходит граница трех областей, и чайная как бы пограничный кордон. Весной и осенью тут всегда дымно и шумно. В посевную и уборочную шоферы со всех трех областей спорят за столом все об одном и том же, о чем горазд говорить русский человек в часы короткого отдыха, — о работе.
Мы занимаем шаткий на алюминиевых ножках столик в углу чайной. Паня куда-то исчезает и появляется снова с таинственной улыбкой на широком, заросшем рыжей щетиной и чуть одутловатом лице.
— Вот, нашел, — он тычет пальцем себе в грудь. — Давай рупь восемьдесят. Плодово-ягодное. Влага!
Едим жирные щи, пьем горько-сладкое, цвета слабого раствора марганцовки вино, и я слушаю рассказ Пани о его жизни.
— Начну с того, — говорит он, со смаком отхлебывая из стакана вино, — что мне ни хрена никто сделать не может. Что я ни хрена никого не боюсь. Понял? Вот, к примеру, забрал у меня Филя, крыса водяная, сеть. И навроде как браконьера меня судить решили. Так? А что вышло? Где сеть? У меня. Где я сам? Вот он! А все отчего? Да оттого, что, пока я при советской власти живу, меня пальцем никто тронуть ни-ни. Понял? Я личность несправедливо обиженная и опять же с неврной болестью. Слушай, давай еще рупь восемьдесят, возьмем еще одну.
— У меня нет.
— Ну хрен с тобой. Я у Нюрки на грыбы сменяю. Три грыба дам, вот тебе и влага. Понял? Тебе что, вино не скусно? — с участием спрашивает Паня, взглянув на мой стакан.
— Бурда какая-то.
— Хрен с ним, давай я допью. О чем я тебе?
— О жизни.
— Ага. Слушай, а хошь, записывай. Я не против. Коли какие слова не так выражу — не взыщи. Ты образованный, а я речь-то культурную порядком подзабывать стал. А ране-то крепко на совещаниях и семинарах наборзился. Мог час без бумажки как по писаному правильно говорить. Понял?
Вернулся я к родной земельке с фронтов в начале сорок пятого года, начисто окалеченный проклятущей войною. — Паня скорбно вздыхает. — В селе развал, бедность — горе, одним словом. Мужиков — одни военные обсоски. Кто без глаз, кто без ног, кто с рукой одной, кто контуженый. Да и таких-то по всему колхозу — сам-пятый. Глянул я на все это — облилося у меня кровью сердце. Крах земле-то нашей. Честно скажу, с горя великого аж запил я. И явился раз в таком состоянии на собрание колхозное. Бабы кричат, ругаются и все без толку, все попусту. И такая меня жалость взяла и зло на этих глупых баб, что не удержался я и выступил с речью. Уж больно складно тогда у меня все получилось. Призвал я их к порядку и сказал, что нечего юбками трясти и по рынкам шататься, а пора за дело приниматься. Я сказал: воин наш героический — ты эту фразу запиши, больно нравится она мне, сам ведь выстрадал — добивает лютого врага в его собственной берлоге, так неужели мы не ответим на победу своим героическим трудом? Очень тогда я крепко выразил все. Инструктор из району, что тогда был на собрании, после меня выступал, сказал, что очень государственно мыслит Битюгов. Да. А через три дня вызывают меня бумагой в район к самому Ладошкину. Мужчина строгий, самостоятельный, в таком же, как Сам, френче и галифе. Поговорил со мной и потребовал взять руководство нашим колхозом в руки. На селе проголосовали, конечно (слово «конечно» Паня произносит с твердым «ч»). Пошил я себе френч, галифе и начал руководить. Тогда кадры во как нужны были, — он проводит ладонью по горлу и заодно отхлебывает добрый глоток из моего стакана. — Не успел все как надо наладить — меня в другой колхоз, потом в третий. И пошел я по области, чисто локомотив какой. Где прорыв — меня туда. Поройся в документах, много председателев по тому времени найдешь, которые голов себе не сшибали? А я не сшиб. Я знаешь как работал? Приемник себе завел, на Владивосток настроил. У нас только побудка, а у них там уже за полдень перевалило. Я Владивосток послушаю: нет ли каких указаний новых, — только с тем и день начинаю. Дальше — больше. Стал настраиваться на те области, какие в почете. Только у них какой-нито почин, я его раз — и у себя внедряю. Однажды услышал, что заготовляют на корм скоту молодые березовые ветки. Утром всех с работ снимаю и в лес: руби березу — вяжи веники.
К вечеру меня в район вызывают: так и так, мол, есть решение новый корм для скота заготавливать. А я бах им на стол сводку: заготовлено на нонешний день столько-то и столько-то. Там все за голову схватились. Ай да молодец Битюгов. Я тогда столько веников наготовил, что по сей день народ ими парится.
Или еще с этими, как их, торфоперегнойными горшочками. Мильёнов десять наготовил, вот те крест — не вру. Погоди. Сейчас к Нюрке сбегаю, а ты обмозгуй все, — Паня встает и исчезает в дверях чайной.
Его нет минут десять. И когда я, расплатившись за обед, уже собираюсь выйти, появляется снова. Лицо у него заметно порозовело, глаза блестят, и по толстым губам расплылась довольная ухмылочка.
— Корешей встретил, — сообщает он. — Трахнули помалу. Да на полбутылки еще сгоношил. — Он выплескивает вино в два стакана и оба подвигает к себе. — Я тебе запамятовал еще про агрогород рассказать. Такое дело заворачивали — страсть.
— А почему же вы снова в Пешню вернулись? — спрашиваю я, стараясь скорее подвести его рассказ к развязке.