Красная рябина
Шрифт:
Тогда она нарвала спелых вишен и алым соком, прямо на своей коленке вывела цветок. Цветок, высохнув на солнце, стал синим, со странными острыми лепестками. Таких цветов Тайка в жизни не видела, и от этого он казался особенно удивительным и красивым.
Когда она пошла в школу и у нее появились тетради, карандаши, краски, в ней снова вспыхнула потребность рисовать что-то свое, никогда не виданное, но что очень хотелось когда-нибудь увидеть.
Птицы у нее были с зелеными и синими перьями, у людей золотые, как солнце, глаза. Листья на деревьях
Как-то она придумала и нарисовала целый поселок. У жителей этого поселка было по четыре руки. Поэтому никто не ленился, и все работали дружно.
Жизнь в поселке была хорошей: там никогда не бывало пьяных, а все были веселые, добрые и сильные.
Посреди поселка стоял дом, самый красивый, с окнами круглыми и лучистыми, как звезды. Великан с золотыми глазами, двумя руками чинил крышу, а третьей обнимал девочку. Четвертой руки у великана не было: он был инвалид.
Из окна дома выглядывала женщина. Она смеялась, а волосы у ней были голубые и кудрявые.
В поселке росла разноцветная трава, а по речке плыли белые лодки. Люди ходили через речку по мостам из радуги. И коромысла у женщин тоже были из полосок радуги — у кого синие, у кого оранжевые.
Лучше всего, конечно, было в поселке детям. Им всем-всем жилось хорошо, и даже платья у них были одинаковые, в горошек — все равно, девочка это или мальчик. Это чтобы никому не было завидно. Только горошки на платье у мальчиков были желтые, у девочек — розовые.
Тайка прятала тетрадку под матрас, и, когда ей становилось грустно, она доставала ее и отправлялась в свой поселок. Она придумывала детям новые игры, строила новые дома, и грусть ее проходила.
Грустно же ей бывало часто. Особенно когда отец напивался пьяным. В трезвом виде он был незаметный и тихий, в пьяном же — становился буйным и страшным.
— Кто здесь хозяин? — орал он, вваливаясь в избу.
Тайка с Юрочкой привычно забирались под кровать, а мать сразу же принималась визгливо кричать:
— Опять надрызгался, пес паршивый! Ирод проклятый, сдох бы скорее!
— Цыц! А то… я вам покажу, кто такой есть Глеб Лысуха. Р-р-разойдись!
Со стола летели миски, падали с окон банки с цветами. Вскрики, всхлипы, топот ног… Качалась под потолком лампа, и от этого становилось то темно, как в погребе, то слишком ярко, как на пожаре. Дом дрожал, и казалось — еще немного, и он рухнет, завалит их своими обломками.
Вместе с домом дрожало сердце у Тайки. Она ждала того момента, когда раскосмаченной матери удастся свалить отца на пол.
— Тайка, веревку!
Тайка вылезала из-под кровати и тащила моток веревки, висевшей за печкой.
Мать, стоя коленом на груди отца, прижимала к полу его единственную руку. Тайка помогала ей обмотать отцовские ноги, потом туловище и руку к туловищу, и отец ворохом грязного тряпья валялся в углу. Ворох шевелился, дергался и хрипло ругался:
— Головы всем поотрываю, застрелю из поганого ружья. Народил щенков, отца родного не жалеют.
Крик переходил в плач. Отец бился головой об пол, и Тайка, обливаясь слезами, тащила ему подушку, поддерживала тяжелую, непослушную голову.
Раньше она кидалась в драку, цепляясь за одного, другого.
— Мамочка, отступись от него, мамочка, оставь. Папочка, родненький, ложись спать.
Ей доставались удары, ее толкали, но она перебегала от матери к отцу, плакала, просила.
— Папочка, золотой, миленький, перестань. Я тебе за это что хочешь буду делать — волосики твои буду подстригать, ботинки шнуровать.
— Мамочка, не тронь его, он безрукий, отступись.
Но однажды ее так толкнули, что она ударилась головой о печку, потеряла сознание. Когда очнулась, увидела — мать с отцом все еще дерутся. Она хотела встать, подойти, но все у нее закружилось перед глазами. Она ощупью едва выбралась на улицу, и там ее стало тошнить.
Больше Тайка не лезла к родителям, когда они дрались.
Мать, озлобленная жизнью, походя била ее, дергала за волосы и всегда только кричала. Тайка, битая ни за что ни про что, вымещала свою злость на братишке.
— Ирод постылый, сдох бы скорее, — больно пихала она его в спину.
Юрочка ревел и пытался своими слабыми кулачками отомстить обидчице.
Порой Тайка мечтала, что отец бросит пить, станет работать что сможет — и мать перестанет кричать, драться. И в доме будет не хуже, чем у других, — чисто и прибрано. Отец с матерью станут шутить, смеяться, кто-нибудь погладит ее по голове, когда она принесет хорошую отметку. Конечно, Тайка бы тогда училась по-другому, из четверок и пятерок не вылезала бы. И в кино ходили бы.
Но время шло, в доме ничего не менялось, и Тайка стала думать, что мать права: хорошо, если бы отец умер. Додумавшись до этого, она представляла мертвого отца на столе, обряженного в белую рубашку, умытого, выбритого, и начинала плакать, потому что такого его ей жалко было хоронить. Она бежала к отцу, вертелась возле него, пыталась разглядеть в нем черты того, умершего.
— Ну чего тебе, что тут вынюхиваешь? — угрюмо спрашивал отец.
— Я так, папань. Может, тебе помочь чего?
Но помогать, она и сама видела, нечего, потому что отец, если и делал что, делал лениво, нехотя, мечтая только где бы раздобыть глоток вина.
Матери Тайка боялась больше, чем трезвого отца, и потому старалась к ней близко не подходить. Но мать сама вспоминала о ней.
— Тайка, хватит бездельничать, иди козу пригони! — Или: — Рубахи пойди на речку постирай. Мохом скоро порастешь от безделья.
И вечно была недовольна, все ей было не так. Юрочку еще иногда жалела, ласкала, и Тайке было обидно, что ей не перепадает ни одна из этих крохотных ласк. В такие минуты она горько завидовала брату и, улучив момент, когда мать не видела, больно щипала его или давала тумака по голове. Хорошо хоть Юрочка никогда не жаловался, а то бы Тайке несдобровать.