Красная рябина
Шрифт:
А в своем нарисованном поселке Тайка была доброй. Самой доброй. Она защищала маленьких, играла с ними, приносила им подарки — цветные мячики, конфеты размером с бревно. Эти конфеты рубили топорами, и каждый рубил сколько хотел.
Однажды, когда мать отдыхала после работы в огороде, Тайка пожалела ее, уставшую, не видевшую никакой радости, и решила показать ей свою заветную тетрадь.
Мать хмуро улыбалась, глядя на смешных четвероруких человечков, а когда увидела запряженную в телегу курицу, даже засмеялась.
— А это ты,
Мать долго глядела на веселую молодую женщину с голубыми кудрявыми волосами.
— А это кто же? — спросила она про великана.
— Папка. Видишь, у него одной руки нет.
Неожиданно мать рассердилась.
— Глупости это все. Выдумала невесть чего. Увидит кто — дурочкой звать будет.
— Так я только тебе показала, — обиделась Тайка.
А вскоре случилось несчастье.
Тайка пришла с огорода, принесла накопанной картошки и только стала мыть ее в чугунке, как вернулась из магазина мать. Она достала из кошелки бутылку масла и пакет, от которого вкусно запахло селедкой.
Обрадованная Тайка подбежала к столу, стала разворачивать пахучую ржавую селедку. У нее слюнки текли — так захотелось самый маленький ломтик, хоть пустой хвостик пососать. И вдруг сердце ее словно сорвалось со своего места, куда-то покатилось вниз, вниз… На жирном, промасленном селедкой листке она увидела свой поселок. Узнала ребят… Она не закричала, не заплакала. Мертвея, подошла к кровати, глянула под матрас… Тетради не было. Не веря себе, она на ощупь стала шарить в постели. А в груди у нее, в животе словно все подергивалось тоненькой корочкой льда…
Она посмотрела кругом и увидела грязное, засиженное мухами окно, закопченную, давно не беленную печь, нескобленый пол.
Взглянула на мать и вместо привычной, усталой или злой матери заметила снующую по избе неопрятную некрасивую бабу.
Тайка отчетливо поняла, что в этом мире всяк сам по себе и всяк сам за себя и потому никто не виноват, если ты промахнулся. И она промахнулась — поверила.
Теперь ей было приятно, если у кого что не ладилось, случалась неприятность: это как-то уравнивало ее с другими, и жить было легче. Но за это ее постепенно невзлюбили все ребята, а за ними и взрослые.
Пробовала взяться за нее воспитательница. Оставляла после уроков, пыталась разговорить нарочно молчавшую Тайку.
— Разве хорошо жить одинокой? Смотри, от тебя все ребята отвернулись, а ведь твоя жизнь еще впереди.
«Сама бы рада меня отлупить, да закон не разрешает», — про себя думала Тайка, а вслух только вздыхала.
— Неглупая девочка, а учишься плохо. Так можешь и на второй год остаться.
«Своему любимчику Алешеньке небось четверочки да пятерочки ставишь, в отличники норовишь вывести».
— Может, тебе помощь нужна — ты скажи.
— Не нужно, — вздыхала Тайка опять, — сама справлюсь.
— Отец все пьет?
«За собой смотрела бы. Вон пуговица — второй день оторвата».
—
— Ну иди, — тоже вздыхала учительница.
Передразнивая ее, Тайка вздыхала в последний раз и скромненько выходила из класса.
Нет, Тайку не проведешь. Подумаешь, какая заботливая. Положено беседы с отстающими проводить — вот и проводит. А самой-то ей что — все равно свою получку будет получать, останется Тайка на второй год или не останется. Но тут Тайка задумалась: «А вдруг за второгодников меньше платят?» Интересно узнать. Тогда не так жалко и на второй год остаться. Хоть какая-никакая, да польза государству от Тайки.
VI
Вовка с Митькой шли на станцию. Шли, говорили о каких-то пустяках. День был теплый, солнечный. Тропинка проходила лугом. В воздухе, сладковато пахнущем сеном, гудели тысячи шмелей, пчел, так что воздух, казалось, звенел и весь дрожал от трепетания тысяч маленьких крыл. Парящий в небе ястреб вдруг камнем полетел вниз. Но мальчики ничего не замечали. Сейчас их волновало одно — бросит свою морскую службу дядя Никифор или не бросит?
— Здесь, что ли, не люди живут? — Митька явно был настроен за то, чтоб дядя Никифор, а стало быть, и Вовка навсегда остались в Зеленом Шуме.
— Может, скажешь — там не люди? — горячился Вовка. — Еще какие люди… Вот приезжай, как восьмой окончишь, вместе в мореходку поступим.
— Как же… поступим. Ты еще, может, и поступишь, а я… Да и как я мать брошу? Одна…
— Почему бросишь? Пойдешь работать, тогда ее к себе позовешь.
— Брехня это все. Никуда я не поеду. Будто люди одну только рыбу едят? Хлеб тоже кому-то добывать надо. Еще не известно, где тяжельше.
— Конечно, в море тяжелее, — твердо сказал Вовка.
— Ну ладно, пусть тяжелее, — согласился Митька. — Зато деньги хорошие получают, по курортам ездят.
Вспомнилась девочка из поезда, золотые пуговицы на тужурке ее отца.
— Чего сейчас говорить об этом. Поживем — посмотрим. Дядя Никифор может и здесь жить, если захочет. А в мореходку мы сами захотим и поедем. Не маленькие. Примут так примут. А нет — обойдемся.
— Договорились? — обрадовался Вовка. — Значит, поедем?
— Там видно будет.
— Нет, ты слово дай, что поедем.
— Не знаю, какое слово тебе надо. Знаешь меня: раз сказал — кончено.
— Тогда давай пообещаем, что всю жизнь дружить будем.
— Ладно.
— Нет, не так. Давай как-нибудь… ну вроде клятвы что-нибудь…
— Чудной ты, — засмеялся Митька. — Землю, что ли, есть будем?
— Да ну тебя, — обиделся Вовка. — С тобой серьезно, а ты…
— Ну, а как клясться-то?
— Что никогда не будем врагами, всегда помогать друг другу, не обманывать друг друга. А если кому плохо придется — выручать. В общем, как братья будем. А если кто обманет другого, тот враг и предатель на всю жизнь.
Взволнованная речь пробила Митьку.