Красная волчица
Шрифт:
— Балуете вы меня.
— Кого же нам еще баловать? Одна ты у нас.
— Спасибо тебе, Ятока.
В горницу вошла тетя Глаша с противнем, на котором румянился пирог.
Вчера Степан налима принес. Я вот пирог для гостей испекла, отнеси, старуня, в куть.
Семеновна хлопнула себя по, бедрам.
— Сама-то, поди, и не попробовала даже?
— А я че, голодная сижу?
Ятока, улыбаясь, достала из чемодана цветной платок, ситцу на платье и несколько кулечков со сладостями.
— Это, тетя Глаша, тебе от Васи.
— Семеновна, ты только погляди, че они вытворяют-то, — На круглом лице тети Глаши растерянность и радость.
Семеновна подарку тети Глаши была рада больше, чем своему. Она уж волновалась, не забыли ли молодые про одинокую старуху.
— Че глядеть-то? Ты же, поди, им не чужая.
— Как же я отблагодарю вас? — шагнула тетя Глаша к Ятоке.
— Однако, нашла о чем печалиться.
— Спасибо, родная. Я побегу, отнесу подарки-то.
— Да приходи, поможешь мне на стол собрать, — попросила Семеновна.
— Приду.
— По дороге к Анне и Татьяне забеги, Не забудь по-звать Нину Павловну.
— Ладно. Я мигом.
— Хлестко-то не бегай, — наказывала Семеновна, — Ноги-то никудышные стали.
— Ничего, до вечера выдюжат. А ночью они ни к чему.
Собрали на стол. Пришли Анна, Татьяна Даниловна, Нина Павловна, Надя, тетя Глаша. Ятока была в строгом светло-коричневом платье, На шее в три нити янтарные бусы, которые когда-то подарил Василий. В ушах золотые сережки. Глядя на Ятоку, бабы немножко робели. Своя, таежная, и в то же время — городская, а от этого — чужая.
— Проходите за стол, — пригласила Ятока. — Однако, чаевать будем.
Это «однако, чаевать» сразу смахнуло возникший холодок между бабами и Ятокой. Бабы заулыбались, громко разговаривая, стали усаживаться за стол. Семеновна в маленькие граненые стаканчики налила наливки.
— С радостью тебя, Семеновна. — Бабы весело чокались стаканчиками. — С дорогими гостями.
— Спасибо.
Семеновна поднесла к губам стаканчик, поставила, пододвинула Ятоке пирог. — Поешь, Ятока. В городе такого нет.
Все незаметно наблюдали за Ятокой. Она как-то не так держала вилку: ее красивые тонкие пальцы лежали сверху. Семеновне самой захотелось попробовать так же взять вилку, но на людях было неудобно.
— Ах ты, грех какой, совсем из ума выжила, про яичницу забыла, — всплеснула она руками и вышла из горницы.
В кути Семеновна оглянулась, не видит ли кто, и взяла вилку так, как держала её Ятока. Попробовала подцепить рыбу, не получилось: конец вилки задирался. Семеновна усмехнулась, взяла яичницу и пошла к гостям.
У баб после выпитой рюмки исчезла скованность. Надя, раскрасневшись, повернулась к Ятоке:
— Как ты в этом городе живешь? Я бы померла с тоски.
— Всяко живу, — в голосе Ятоки слышалась грусть. — Во сне горы вижу. Убежала бы, да как дом бросишь? Вот и мучаюсь. Димка учится, я с ним учусь. Тоже семь классов кончила.
— Надо же? — удивилась тетя Глаша.
— И работала? — спросила Надя.
— И работала, В областной больнице у профессора Гусева. Помогала сестрам за больными ухаживать. Профессор говорит, учиться тебе, Ятока, надо. Потом гипнозом людей лечить будем.
— Ты уж учись, девонька, — советовала. Надя. — Станешь доктором, лечиться к тебе ездить будем.
Ятока безнадежно махнула рукой:
— Однако, куда уж мне…
— А ты не бойся, — простодушно настаивала Надя. — Вон моя-то Елена что надумала — в артистки собралась. Придет же такая блажь в голову. И кто ее туда пустит? В эти артистки, поди, городские-то в очередь стоят.
— Это в какие артистки? — подняла голову тетя Глаша. — Это которые в кине-то по полотну бегают?
— Вот-вот, — подтвердила Надя.
— Не пущай. Че они там вытворяют, страх божий. Не пущай…
— Я уж отговариваю… — вздохнула Надя.
— Бабоньки, припьем еще помаленьку, — разливая по стаканчикам наливку, угощала Семеновна.
Бабы уже говорили все разом, не слушали друг друга и в то же время как-то понимали друг друга. Ятока давно уже не была в такой компании, ей было радостно и в то же время уже непривычно.
Гости разошлись в сумерках. Ятока убирала со стола. От калитки донеслось мычание. Семеновна глянула в окно.
— Белянка пришла. Сходи подои.
У калитки стояла белая корова.
— Вася тебе писал — продай корову. Здоровье плохое, зачем с ней возишься?
Семеновна горестно вздохнула.
— Духу не хватило. Самой-то мне много ли молока надо, одной кружки хватит. Да только выйду в ограду, погляжу на хлев, как подумаю, что не будет там коровы, такая тоска охватит, жить неохота. Выходит, руки-то моя лишними стали. Вот ведь горе-то какое…
— Теперь, однако, продать придется. Осенью все в город поедем, одну тебя больше не оставим.
Семеновна опустилась на сундук.
— Ты в своем ли уме, девонька? — наконец обрела она дар речи. — Смотри-ка они че надумали: взяла да и поехала, кинула все. Как у вас все просто получается. У меня здесь сыновья похоронены, старик. Они и в добрый час, и в худой всегда со мной. Горько на душе, схожу к ним, расскажу, как живу, што в деревне делается. Им хорошо, и мне легче. Да и жить-то мне уж ничего не осталось. Все мои ровесники давно уж лежат в сосновом бору. Это я што-то еще замешкалась на этом свете. Помру в городе-то, вы же меня не повезете, там и схороните. И буду я лежать одна-одинешенька среди чужих людей. Нет уж, милая, я отсюда никуда не поеду.