Крепость
Шрифт:
— Как-то слишком легко ты отделался! — произносит мягко Старик.
Чувствую себя смущенным этими словами: «Также повезло и в том, что у них нет точных сведений о том, что у Симоны постоянно останавливались и проживали высокие немецкие чины».
Старик поднимает голову и недоуменно смотрит на меня. «Ты что, тоже ничего не знаешь об этом? Симона разве тебе об этом не говорила?» — «Нет, ни словечка» — «Да ты что!» — невольно вырывается у меня.
Старик стоит за своим столом, словно пришибленный и таращится на меня, открыв рот: «Почему ты мне об этом никогда не говорил?» — «А ты меня об этом никогда не спрашивал».
Некоторое время молчим. Старик так поражен услышанным, что не находит слов.
— Это же вообще … — с трудом произносит он.
— Там все было в полном порядке: обычные бумаги, никаких сложностей.
— Так же нельзя…. Теперь хочу узнать, как все происходило.
— С подковырками, так сказать.
Я бы сделал все что угодно только бы не рассказывать всю историю. Но взгляд Старика прикован к моим губам, и я вынужден говорить.
— Я получил отпуск от Верховного командования Вермахта — после Гибралтарского похода. Мне нужно было завершить свою книгу, позаботиться об ублажении цензоров и заодно обо всех необходимых разрешениях. Этот проект имел Высочайшее благословление, как тебе известно. И, в первую очередь именно он должен был быть завершен как можно быстрее…
— Но в таком случае тебе следовало бы работать дома?
— Да. Хотя бы потому, что там находился весь необходимый материал. Но у меня дома нет никого: моя семья, мягко говоря, разошлась, — перевожу дух и продолжаю, — Постарайся вот что понять: это было в зале L’Hermitage, ну та выставка с серией моих портретов командиров в полный рост — красный карандаш и черный мел. На открытие приехал даже Командующий подводным Флотом. Также конечно были приглашены все господа, что находятся у власти и чье слово дорогого стоит как в Сен-Назере, так и в его окрестностях. Там же были и типчики из полевой комендатуры. Они были очень важны для меня.
Лишь теперь Старик проявляет нетерпение и раздраженно бросает:
— Я все-таки не понимаю, какое все это имеет отношение к Симоне?
— Ну, это просто, — продолжаю равнодушно, — Фотографии для Дома Германского Искусства, господин Рейхсминистр Геббельс — как Верховный Протектор, Командующий подводным Флотом — как представитель Высшего военного командования — все это импонировало присутствующей верхушке местной власти. Среди блеска таких эполет это было внушительно…
— И что из всего сказанного сейчас следует?
— Просто потом я сходил в полевую комендатуру с парой писем и чудными печатями на них — служебными печатями!
— Ну и…?!
— И спросил господ из комендатуры насчет уборщицы для меня. Я объяснил им также, что занят в Фельдафинге служебными делами, а у меня нет никого, кто убирал бы мой дом. Мол, одинокий холостяк, и тому подобную чепуху. Сначала они сказали, что у них никого нет, вообще никого. Но тут я заявил, что знаю одну девушку, зовут ее Симона Загот, ей 20 лет, проживает в Ла Боле, в доме Ker Bibi. Так легко все и получилось.
Старик морщится так, словно все это время я ему лапшу на уши вешал. Глубоко вздохнув и сделав еще более недоверчивое лицо, спрашивает: «И все удалось?» — «Да, неожиданно легко. Через неделю после этого разговора Симона была уже у меня в Фельдафинге — приехала литерным поездом — безо всяких осложнений. Они появились гораздо позже» — «Что за осложнения?» — «Трудно сказать. Симона немного зарвалась» — «Не понимаю!» — «Ну, она вела себя несколько несдержанно» — «А яснее не можешь сказать?»
Не показывая никакого смущения, приказываю себе: «Раскрывайся!» — «Симона привезла с собой огромный чемодан полный обуви — все модельная обувь, лучшая из лучшей, и когда выходила в деревню, всегда одевала новую пару» — «А почему ты не запретил ей это делать?» — «запретить что-либо Симоне? Она так выхаживала перед домами, что у домохозяек глаза на лоб вылезали — я имею в виду этих трещоток, что пялились на нее из окон и уж, наверное, знали, что у меня живет француженка» — «Как уборщица! — бросает Старик, — Чушь какая-то!»
У меня чуть не сорвалось: А у тебя как было? Да уж лучше смолчу. Я мог бы теперь описать Старику, как проходило все по Симоне. Кто мог попасть кроме нее в середине войны в Германию….
Немного помолчав, Старик неуверенно спрашивает: «А твой шеф в Париже знал об этом?» — «Нет!» — «А твой покровитель в Берлине?» — «Надеюсь, нет!» — «Тебе здорово повезло, что эта история не обросла сплетнями…»
Какое-то время сидим молча. Старик первый не выдерживает: «И все же!» и продолжает:
— И все же я бы не стал пока говорить гоп!
Мог бы сказать что-нибудь и повеселее!
Эх, знать бы мне тогда немного больше….
На тяжело поврежденной подлодке с фронта вернулся Арец — опять ожидание.
Когда он представляет Старику рапорт, то производит жалкое впечатление: бледный, худющий, нервный. Чтобы представить рапорт ему приходится собрать все силы в комок:
— На всем ****ском пути ничего не произошло. А тут вдруг пересеклись лучи одного радара с другим. И кроме эсминцев появилась целая армада малых судов. Весь район так тщательно охраняется поисковыми группами и самолетами, что не остается никаких шансов.
— Мало шансов, — поправляет Старик, не отрывая взгляда от Ареца.
— Да, но так много счастья что в руках не унести, — Арец оживляется и после секундного молчания продолжает: — Сюда относится и та порция счастья, что получаешь лично ты. Вынырнуть днем совершенно невозможно. Подходила только ночь. И постоянно долгие мили все эти охотники сидят у тебя на хвосте. А под килем почти нет воды. Глубина-то всего 30 метров!
Старик складывает руки на груди и молчит. Завидовать здесь нечему. Ищет ли он слова утешения? Вряд ли. Ему претят пустые фразы. Присаживается и злобно щурится.
— Проход к линии фронта точно отмечен в тоннах, — произносит Арец.
Если он видел эти метки, то должно быть чертовски близко подошел к врагу.
— Они тоже не хотят попасть на мины, — пытается помочь Старик. Все откашливаются — наступает примирение. Слава Богу — напряжение спало.
— Тихо, враг не спит! — спокойно говорит Старик.
Когда, наконец, Арец заканчивает рапорт, наступает тишина. Все ждут заключительного слова Старика. Но он молчит. Наконец раздается голос инженера флотилии: «Сможем ли мы починить подлодку — это большой вопрос…»