Крепость
Шрифт:
Как наяву вижу отвратные бордели в Хемнице. Четверть их была мрачно-угрюмые: старые, запаршивевшие здания прямо на черной, вонючей речке. Гниение. Затхлость. Все являет собой мрачную картину глубокой тоски и печали. Я стоял под аркой моста, не достижимый для света уличных фонарей, и осматривал окрестности, силуэты моряков на фоне зданий. Я видел находившихся в увольнении моряков, стоял и смотрел, как они входили и выходили из борделя. Мне было интересно, сколько времени они там пробудут. Трамвай прозвякал надо мной, по крайней мере, дважды, пока вновь показались те же моряки, и зашагали, высоко задирая при этом штанины, чтобы не цеплять грязь.
Дорога в мою школу вела на противоположный берег, и каждое утро я видел те бордели. Однажды на деревянных мостках через речку сидели рабочие. Один из них схватил в мутном бульоне реки угря — огромную черную змею, которая тут же, как только он схватил ее, обмоталась вокруг его руки. Все закричали от ужаса, а этот полуголый рабочий укусил черного угря зубами прямо за головой!
В школе мы уже проходили размышления Лессинга о «Лаокооне». И вот он стоял здесь, до половины погрузившись в вонючее болото. Несколько ночей после этого мне снилось: черный угорь обвивает мое тело, он длиной 4 метра — этакая черная анаконда из черного речного ила города Хемница.
Старик сидит за письменным столом, склонившись над бумагами. На секунду поднимает от стола мрачное лицо. Мелькает мысль: какое новое несчастье произошло?
— Кампрат больше о себе не сообщает, — произносит глухо, — Похоже, плохи их дела!
Взглянув на меня, Старик опускает голову, и все слова произносит, не глядя на меня: «На той лодке был и один твой товарищ. Кинохроникер. Оператор» — «Бурмейстер?» — «Да. Так его звали».
Так значит Густав Бурмейстер тоже погиб. Вот бы Бисмарк обрадовался, узнав это! С ним удар бы случился! Бурмейстер — бешеный пес! Один из последних могикан — и вот, утонул.
Словно наяву вижу, как мы с ним гуляем по Гамбургу, в коротких штанишках, нагрудниках и тарелкой для сбора мелочи — грубые сапоги на ногах, большая, не по размеру форменная куртка поверх голубой блузы, криво висящая от тяжелого штыка портупея, серый чехол противогаза на серой же ленте, кожаные перчатки и развевающиеся завязки кепки…. Еще та была парочка!
— Хочешь узнать все досконально? — интересуется Старик, когда после обеда сажусь рядом с ним в клубе.
Услышав эти слова, оберштабсдоктор поворачивает свое кресло за соседним столиком и гремит: «Может, и я услышу случайно нечто о конце войны?» — «С этим пока придется подождать, — парирует Старик довольно, — Так хорошо как здесь, вы бы нигде не устроились: регулярная зарплата, хорошая еда, красивая форма. Все считают вас тонкой штучкой, по крайней мере, те, кто живет вдали от вас. А уже с двадцать шагов никто и не увидит, что вы всего-навсего, знахарь, клистирная трубка!»
Судя по его виду, оберштабсдоктору эти слова совсем не по душе. Он таращится на Старика, словно на приведение. Мысленно считаю как в боксе: «восемь — девять — ДАВАЙ!»
Тот, кто невольно стал бы свидетелем нашей болтовни, подумал бы, что нам просто нечем занять время.
И тут, боковым зрением замечаю слева от нас фигуру зампотылу. Старик, должно быть, заметил его еще раньше, потому что резко меняет тему разговора и уже официальным тоном заявляет Доктору: «У нас есть еще одеяла в Логонне. Насколько я понимаю, они могут вам пригодиться…».
Интересно, думаю про себя, в отличие от Доктора, Старик говорит открыто. Когда зампотылу подходит ближе, Старик меняет тему. Судя по всему, Доктор и Старый Штайнке, единственные, с кем Старик чувствует себя уютно.
— Как насчет кружечки пива? — заботливо интересуется Старик у зампотылу.
К счастью у того нет времени. Ему нужна всего лишь подпись Старика и получив ее он тут же испаряется. Старику это нравится.
Опустошив бутылку пива, Старик с обычными церемониями набивает свою трубку. Кажется, прошла целая вечность, пока он разжег ее.
— Единственная дилемма — как увязать все известное вместе, — наконец произносит Старик глухо, вполголоса. Затем, выпустив клуб дыма, закашливается и чтобы выиграть время, опять занимается своей трубкой. Я же вопрошаю: «Мы не очень разбрасываемся по мелочам?» — «Можно ли считать это действительно достойным внимания, я имею в виду — рвануть отсюда в Пинанг?» — интересуется Доктор. «Это вовсе не мелочи!» — бурчит Старик. «Что ты имеешь в виду?» — обращаюсь к Старику.
— Где найдем трофеи — они наши! К атлантическим конвоям нам не подступиться.
Мне остается лишь удивляться такому признанию Старика. Быстро, уголком глаза, смотрю на Доктора, на выражение его лица. А тот, судя по его виду, витает мыслями черт-те где.
— С той беспомощностью противника, что была в начале войны, кажется уже покончено, — произносит Старик, — Они полностью изменили свою тактику. Она стала более отточенной и вариативной. Так что теперь мы там, куда нас загнали.
Внезапно он откидывает назад голову, словно обжегшись о трубку:
— Ну, доктор, теперь вы знаете все! — он рявкает так, что оберштабсдоктор вздрагивает.
Испуганно посмотрев на Старика, хочет что-то сказать, выпрямляется, набирает воздух и бормочет: «Понятно!» и еще сильнее вдавливается в свое кресло.
— Да ладно вам, говорит Старик, — но когда ваши пациенты орут на вас, вам не надо сдерживаться!
Однако оберштабсдоктор держит себя в руках и изобразив перед Стариком элегантный поклон, произносит: «See you later, sir!»
— Вот поросенок! — усмехается Старик и шумно, театрально, вздыхает, — Да были времена! Как говаривали древние: «Tempora mutantur». Чтобы какая-либо подлодка вернулась из похода без победного вымпела — это было немыслимо! Мы были опьянены успехами начала войны. Когда затонул авианосец «Courageous» — 17 сентября 1939 — казалось, что так всегда будет. Это был жирный кусок на нашей тарелке: 22500 тонн!
Я бы не удивился, если бы Старик начал сейчас облизываться, так упоенно он говорил о том успехе.
Как можно циничнее говорю: «Но тогда, как сказал Доктор, наши флотилии стояли до самого Пинанга» — «Что ты хочешь этим сказать?» — «То, что сегодня мы выплываем из этих побед. Мы надорвали животики от этой работы!»
Вместо того чтобы спорить со мной, Старик выпрямляется в кресле и обводит взглядом зал, словно ища кого-то:
— Я бы на твоем месте был бы более осторожен. Вокруг вьется такое отребье, за которое я бы не дал и гроша ломаного!