Крест и посох

Елманов Валерий Иванович

Злато же священник принял с удовольствием, дав обещание в душе пустить гривны нехристя на богоугодные дела и обновление храма божьего, которое благополучно забыл уже на следующий день.

Едва он припустился — как бы не передумали, ироды, — по полю к селу, как Данило вошел в юрту к очнувшемуся Козлику.

Рассказанное ратником так потрясло его, что он вновь и вновь переспрашивал того, пока наконец лекарь не обратился к хану с просьбой прерваться, поскольку воин еще слишком слаб.

Данило послушно ушел, но на следующий день вернулся и заставил раненого все повторить. Особенно его интересовал заключительный эпизод с бегством князя Константина и конечный результат Глебовой погони.

Что стряслось с братьями и отчего вдруг его шурин столь резко и неожиданно для Глеба изменил свое поведение, встав на защиту остальных князей, — об этом он не думал. Сейчас самым важным было понять, остался ли его родич по сестре жив или его постигла смерть.

Именно от этого зависел дальнейший выбор союзника, хотя с самим князем Глебом в дружбу вступать все равно было столь же опасно, сколь отогревать на груди замерзшую казюлю.

Да и само внешнее сходство Глеба с половцем в мыслях молодого Кобяковича изрядно дополнялось аналогией в делах и поступках, которые у половцев если и благородны, то изредка, если честны, то иногда, если правдивы, то ненамного.

Впрочем, все это относилось к их поведению с чужими, но и хан со всем своим племенем был чужаком для этого князя.

Константин же всегда держал слово, даденное Даниле, никогда с ним не хитрил, щедро делился добычей, был мужем его родной сестры и, что немаловажно, нашел в себе мужество отказаться от братоубийства.

Ведь когда хан впервые узнал о задуманном Глебом и его братом, он почему-то как-то сразу стал меньше уважать Константина.

Нет, на предложение шурина он без раздумий дал добро и пообещал подмогу. Однако на такое зло даже степные племена, жадные до чужого добра и неразборчивые в средствах по его добыче, жестоко и неумолимо выжигающие в своих набегах русские деревни и города, и то смотрели искоса.

Никогда ни один половец не согласился бы стать побратимом человеку, чьи руки были обагрены кровью родного брата.

Но Константин уже был им, потому и согласился Данило Кобякович прийти ему на выручку — просьба побратима свята.

От нарушившего узы кровного братства немедленно и навсегда отвернутся не только степные боги, но даже и Кристос, чей крест он всегда носил на шее, правда, скорее как последнюю память о горячо любимой матери, чем как символ веры.

Зато теперь, узнав доподлинно от одного из очевидцев трагедии, как все происходило, Данило Кобякович, удивляясь сам себе, облегченно вздохнул и продолжал напряженно размышлять, что ему делать дальше и как поступить.

На третий день их продолжительных бесед с Козликом хан наконец вырвал у медленно выздоравливающего дружинника признание в том, что Константин со спутниками успели доскакать до опушки дубравы и скрыться в ней, так что погоня воев Глеба вернулась ни с чем.

На самом деле Козлик, упав с коня, почти тут же потерял сознание, которое если и возвращалось к нему, то лишь на чуть-чуть и то самым краешком.

Какие уж тут всадники, которых он увидел скрывающимися в лесу, когда даже головка клевера, росшая чуть ли не под носом у лежавшего ратника, виделась ему в какой-то туманной зыби, то расплываясь, то вообще двоясь.

Но настойчивость хана в совокупности с горячим желанием, чтобы князь спасся — иначе получалось, что все его ранения получены зазря, — сделали свое дело, и Козлик вспомнил то, чего не видел, хотя на сей раз желаемое как раз совпало с истинным положением вещей.

Тогда Кобякович вновь вернулся в свой шатер и провел в одиночестве и тяжких раздумьях весь вечер, а наутро повелел всем собираться, и не было в этот момент приказа для его воинов, вконец истомленных бездельем, приятнее и слаще.

Однако полуголые степняки не успели еще даже приступить к разборке ханской юрты, как прибежавшие дозорные сообщили Даниле о том, что по реке движется целый караван судов.

Следом явился еще один с докладом, что суда движутся с явным намерением пристать именно к тому месту, где расположился их стан.

Наконец двое последних дозорных спустя еще несколько минут принесли весть о том, что оружных людей в них тьма, а вот товаров что-то не видно. Да и сами ладьи всем своим видом на купеческие явно не походили.

Данило Кобякович поначалу встревожился, но затем, самолично прискакав на берег и издалека опознав в грузном немолодом седобородом воине, стоящем на носу первой ладьи, тысяцкого Константина Ратьшу, тут же успокоился и даже обрадовался.

По обычаю степного гостеприимства, едва ладья славного воина причалила к берегу и тысяцкий спрыгнул на землю, хан, искренне улыбаясь, встретил дорогого гостя и незамедлительно позвал его в свою юрту.

Тот, вежливо поблагодарив за приглашение, взял с собой высоченного детину под два метра ростом, светловолосого, голубоглазого, со свежим — едва запекся — шрамом на левой стороне шеи, пояснив, что этот могучий вой прозывается Эйнаром и большая часть дружины хоть и подчиняется командам Ратьши, но непосредственные приказы отдает своим соплеменникам именно этот ярл.

Данило Кобякович не возражал.

К тому же светловолосый гигант чем-то неуловимо напоминал хану его побратима, отчего и сам Эйнар сразу стал ему симпатичен. Тот и впрямь походил на Константина, только ростом был повыше да в плечах пошире.

Мускулатура норвежца тоже имела более выпуклые и рельефные очертания, волосы побелее, глаза посветлее, цвета небесной синевы, да еще Константин никогда не нашивал на запястьях своих рук широких серебряных браслетов, а так…

Хан лишь полюбопытствовал: что есть ярл? Его интересовало то ли это тоже имя, то ли означает совсем другое, на что тысяцкий обстоятельно ответил, что так на родине Эйнара прозываются правители, а ежели по-русски, то это боярин или воевода.

В ответ Данило Кобякович радостно закивал и еще раз приглашающе протянул руку в сторону своего шатра.

Войдя в него и усевшись поудобнее на мягком ковре, Ратьша завел обычный пустопорожний разговор, который по степному обычаю непременно предварял любую самую серьезную беседу.

Впрочем, нетерпение обоих собеседников было столь велико, что, уделив каких-то пять минут традиционным вопросам о благополучии Ратьши, Эйнара, а также их родных и близких, хан сам грубейшим образом нарушил неписаный, но свято соблюдаемый в степи этикет и перешел к более актуальным вопросам.