Крест и посох
Шрифт:
Тогда все это устраивало Онуфрия как нельзя лучше.
Опять же ведь не токмо князь Константин может оказаться столь неудачлив на охоте, но и с последним из всех — рязанским Глебом — тоже может в одночасье что-нибудь приключиться, а он бездетный, и тогда…
Нет, дошел до него слух, что сталось с тем боярином, кой возгласил себя князем. Хоть и далеко от Ожска Галич с Волынью, но дошел. Как его звали, Онуфрий не помнил, зато конец известен — убили его.
Вот только тут-то случай особый. Он же не просто боярин, но по матери двухродный уй [61] князю Константину,
61
Двухродный уй — двоюродный дядя, двоюродный брат матери.
Сам Онуфрий вовсе не собирается садиться на княжеский стол. А зачем? Достаточно того, что его сыны там усядутся, а он им поможет.
Но вот вчера боярин впервые со всей ясностью понял то, что было давным-давно понятно, но только он, глупец, от этого отмахивался. Никогда ему не бывать ни правой рукой Глеба, ни левой, да и вообще хотя бы просто своим.
Не бывать, потому что не удастся одолеть столь мощную ораву собственных Глебовых прихлебателей и нахлебников. Разорвут в клочья. Ишь как радостно загомонили, когда Глеб назначил в посольство не их, и даже проглотили горчинку в княжьих словах:
— Простите мне, мужи мои верные, что я такую отличку пред вами всеми боярам Онуфрию да Мосяге дал, но ныне оба они близ сердца моего пребывают, а еще в Писании сказано: кому многое дадено, с того многое и спросится. К тому же, — легко сменил князь высокопарный тон на деловой, — они и Ратьшу лучшее всех знают, ведают, какие речи и как с ним вести. Конечно, можно с ним и на рать выйти, однако ж безбожный братоубийца Константин, готовя злодейство страшное, — приходилось притворяться даже перед собственными боярами, — латинян [62] к себе зазвал числом до пяти сотен. Да и половцы с ними тоже пришли силой немалой. Потому, не желая руду алую воев своих понапрасну лить, хочу все миром порешить да улестить их дарами и прочим.
62
Норвежцы исповедовали католичество.
На том и порешили, хотя многие из бояр уже тогда были уверены, что все это бесполезно и скорая сеча неминуема. На них же с Мосягой глядели так, как глядят на покойников.
Вот тогда-то и заметил Онуфрий всю разницу между собой и ими. Она была во взглядах.
На него да на Мосягу смотрели равнодушно, а вот на Хвоща, хотя его и недолюбливали, и часто завидовали, с сочувствием, ибо он был своим, а не пришлым чужаком.
А в общем-то все получилось именно так, как и ожидалось. Ратьша даже разговаривать с ними не стал. Бросил только с насмешкой отроку безусому, который слева от него был:
— Дивись, Вячеслав. Каин в послы нам Иуду избрал. Да не одного, а двоих сразу. — И костяшки пальцев на руке старого воеводы, впившейся в рукоять меча, побелели от напряжения.
Отрок согласно кивнул и добавил:
— Так в Библии Каин одного лишь брата убил, а тут вон сколько. По такому случаю одного Иуды в послы маловато.
— И зачем им по земле ходить, траву поганить? — задумчиво произнес тысяцкий, а меч его как
— Ненависть — не самый лучший спутник человека. Соль делает землю бесплодной, ненависть — степь безлюдной. Их доля от них не уйдет, но ныне они послы. Подняв на них меч, ты сам опустишься к ним в болото и испачкаешь руки их поганой рудой. Вложи стрелу своего гнева в колчан терпения. А коль не желаешь с ними вести речь, отправь обоих назад. Этот боярин Глебов, — кивнул он на Хвоща, — потому с ним ты сердце горячить не станешь, а нам для беседы и одного за глаза.
— И то правда. — Грозный лик Ратьши чуть смягчился.
Теперь место явственно проступающей ненависти заняло презрение и отвращение.
— Пошли прочь, псы. — И он, выхватив плетку из-за пояса, ловко захлестнул ею ножки наполненных медом кубков, стоящих на подносе, который держал Мосяга, и одним рывком опрокинул их на остолбеневшего от ужаса боярина.
— Это вам меды от Ратьши! Хлебай, Мосяга! А это князю вашему передайте!
И он, чуть перегнувшись с коня, отшвырнул мешающую его замыслу солонку с середины каравая, обсыпав ее содержимым парчовую рубаху Онуфрия, и с силой вогнал глубоко в центр хлебного каравая золотой нагрудный крест Ингваря, который ему передал Данило Кобякович.
— На словах же скажите так: руда невинных вопиет об отмщении! — И процедил презрительно: — Ну а теперь прочь отсель, стерво [63] , — после чего, не обращая на них ни малейшего внимания, повернулся к безмолвно стоящему Хвощу. — А поведай-ка мне для начала, боярин, был ли ты али нет под Исадами в Перунов день. — И пояснил свою мысль: — Ежели был, то одно дело, ежели нет, то иной и разговор будет.
— Ты ж сам ведаешь, Ратьша, что я хоть и из думных бояр и у князя Глеба в чести, но в ратные походы вот уж десятое лето не ходок, с тех пор как один молодец мне брюхо распорол, — спокойно отвечал Хвощ.
63
Падаль.
— Ведать-то я ведаю, — согласно кивнул тысяцкий, — а там как знать. Безоружных в спину мечом разить и больное брюхо не помешает.
Хвощ, криво усмехнувшись, попытался перевести разговор на другую тему:
— Ты вот тут все вчерашний день припоминаешь, а ныне и сегодняшний к закату идет. Потому скажи лучше: зачем пожаловал?
— Будто сам не ведаешь, — хмуро заметил Ратьша, еще раз вдогон зло покосившись на уходящих в сторону крепостных стен Рязани Мосягу и Онуфрия. — Вестимо, за князем своим, кой у вас в стольном граде во светлых покоях с бережением великим гостить изволит. Пора ему и честь знать, до своего Ожска сбираться.
— Одного человека я токмо и видал в светлых покоях у князя Глеба, кой из Ожска будет, — задумчиво произнес Хвощ и поинтересовался: — Стало быть, вы за младым Святославом прибыли?
Ратьша заметно побледнел.
О том, что вся княжеская семья могла быть вывезена в Рязань предусмотрительным Глебом, он и не помышлял.
«Эх, Эйнара бы сюда, — тоскливо вздохнул он. — Глядишь, вместе бы чего и удумали».
Но норвежец отсутствовал, и Ратьша с надеждой покосился на своих спутников. Вячеслав молчал, совершенно не представляя, как быть в такой ситуации, но выручил половец. Хан ласково улыбнулся Хвощу и предложил: