Крест и посох
Шрифт:
Но вот беда, неспособны они к самому главному — не за себя одного, за всех воев думать, да еще и за супротивника. И не одну завтрашнюю битву, а всю войну в голове держать, да еще и будущую, к коей уже нынче молодь готовить надо.
Этот же соответствовал всем думам и представлениям Ратьши о будущем тысяцком Константинова войска.
Более того, его поведение почти не расходилось даже с самыми затаенными мечтами старого воеводы. А что до мастерства — придет оно, никуда не денется.
Потому и ныне взял он его на переговоры.
Пусть смотрит, слушает, учится,
А там, глядишь, как совсем недавно в тех же дремучих мордовских лесах, что-нибудь эдакое и сам придумает.
И ополчишася супротив богом данного князя Глеба сила несметная, кою под стены града Резани закоснелый в ереси своея позваша вой Ратьша.
И бысть страх во граде ибо прииде с чужих земель иноверцы и тако рекоша: «Град сей на копье возьмем и злато людишек резанских все наше буде».
И воспылаша во гневе сердца витязей Ратьши-тысяцкого, варяга Эйнара да Данилы Кобяковича, половчанина, кой тож крест на груди имеша и восхотеша вступити за родича свово князя Константина Володимеровича, ибо сведали оные богатыри, кое зло удумал учинити со своим братом безбожный Каин княже Глеб, сидящий в Резани стольной.
Трудно сказать, что именно приключилось с половецким ханом Данило Кобяковичем и почему вдруг он в одночасье из союзника князя Глеба превратился в его непримиримого врага.
Объяснение мне видится только в том, что молодой хан посчитал себя в чем-то серьезно обделенным во время дележки добычи под Исадами, а то и обманутым.
Под нажимом своих воинов он решил осуществить переход на другую сторону, участвовать во взятии Рязани и добром, награбленным в городе, компенсировать то, что он недобрал ранее.
Предлогом, по всей видимости, стал тот факт, что Константин был женат на родной сестре хана, и Данило Кобякович якобы вступался за своего родственника.
Глава 17
Переговоры
Друг тот, кто способен своих друзей вызволить из несчастья, а вовсе не тот, кто попрекает случившеюся бедою.
Онуфрий не спал всю ночь.
Ведь чуяло сердце недоброе, недаром он так упирался, когда на княжеском совете Глеб назвал имена трех человек, посылаемых, как он выразился, для заговаривания зубов Ратьше, и среди них прозвучало имя самого набольшего боярина Константина.
Точнее,
Именно в ту ночь Онуфрий впервые задумался, а правильно ли он поступил под прошлое Рождество, уговорив Константина пойти на такое злодеяние.
О справедливости содеянного боярин старался не задумываться, тем более что и так все ясно — молить и молить бога о прощении, вот и все, что остается.
Сейчас же его гораздо сильнее волновало более насущное — в самом ли деле был так выгоден страшный грех, свершенный им, что стоило во имя него поступиться спасением собственной души.
Но, с другой стороны, уж больно велико было искушение одним разом отхватить столько земли и волостей, да еще не просто в кормление, а как вотчину, то есть то, что можно передать в наследство детям и внукам.
Что и говорить — огромен соблазн. Устоять перед таким нечего и думать. Ну разве что тому, кто, как говорится, гол как сокол, либо, напротив, давно достигшему всех чинов, званий, регалий и богатств.
Первый, еще не вкусивший всех благ, даруемых властью, по инерции, как смолоду привык, превыше всего бережет свою честь — единственное, что ему досталось по наследству от отца с дедами. Вдобавок он, грубо говоря, еще не успел опаскудеть душой, ибо слишком малый срок обретался близ сильных мира сего.
Последний же на собственном опыте понял, как тленно все земное и как мало оно стоит по сравнению с тем, чего не купишь ни за какие деньги.
Онуфрий еще не проделал свой путь от мрака богатства к чистому духовному свету, к изначальной простоте, и потому обещанные вотчины в его глазах затмевали любое предательство. О совести речи и вовсе не было, да и стыда перед Константином он не чувствовал.
Напротив, ныне он своего прежнего князя ненавидел пуще прежнего и в первую очередь за то, что тот, в отличие от боярина, сумел остаться чистым и душу дьяволу не продал.
Тяготило же сердце Онуфрия только ощущение, что он все-таки изрядно прогадал.
Нет, Глеб обещанное отдал сполна.
Уговор ведь был какой — сначала они вместе с Константином положат во сырую землю всех прочих князей, а уж спустя пару месяцев сам ожский князь, став к тому времени пронским, с божьей помощью и подсказки Онуфрия где-нибудь на охоте то ли шею свернет, с лошади упавши, то ли медведь его задерет, да мало ли.
— Мне князья на Рязани не надобны, — твердо заявил тогда Глеб и столь сурово глянул на Онуфрия своими злобными гадючьими глазами, что тот вздрогнул.
Впрочем, княжеский взгляд почти сразу же смягчился, и Глеб почти ласково продолжил:
— Иное дело бояре. Без верных сподручников править никто не в силах. Вот, скажем, Ожск. Как же он без князя останется? Кто людишками управлять будет? А вот он, тут как тут, рука моя надежная, боярин Онуфрий. Ну и деревеньки княжьи тоже без присмотру негоже оставлять. Но тут уж ты обиды на меня не держи, — он приложил руку к сердцу, — их всем боярам Константиновым поровну, хотя набольшим право выбора первым дадено будет. — И хитро подмигнул, слащаво улыбаясь.