Кровь боярина Кучки

Полуян Вадим Петрович

–  Отдай крест!
– требовательно заявил Род.

Сурбарь будто и не услышал.

–  Вперёд, Урусоба, - приказал он, - Становись вон в тот ряд. Там место освободилось. По пути кто- то сдох, не достигнув рая.

–  Моё имя Род, - попытался объяснить полонянник.

–  Поговори у меня!
– насупился Сурбарь.
– Теперь твоё имя - кто как захочет.

Попав в новый полон, Род сразу сообразил: тут не обошлось без Текусы. Не всуе приговаривал Новгородский волхв Богомил, что от любви до ненависти рукой подать. Солнце било в лицо, да не было света впереди.

Можно бы порвать путы, будь они сыромятные, не железные. А порвёшь - толку что? От конного пеший не убежишь, от вооружённого безоружный не защитишься… Чужие тесные моршни точили ноги, делая все болезненнее каждый новый шаг. Юноша морщился не от этой боли. Его мучила боль Итларя, который со вчерашнего дня не доищется друга и, возможно, уже досочился до истины.

Рядом шла девушка в бабьих издирках. Уже не лицо, а лишь тугая обнажённая грудь выдавала возраст.

–  Ведаешь, куда гонят?
– осмелился Род вступить в разговор.

–  Идэмо назустричь [220] недоле, - выдохнула полонянка.

Северянин южанку не совсем понял. Не успел рта раскрыть - спину будто ножом полоснули. Обернулся и получил под лопатку новый додаток боли. Сурбарь орудовал волкобоем монотонно, будто отгонял слепней. По щекам галичанки-соседки потекли слезы сочувствия. Род сообразил, что наказан за разговор. Молчание не избавило от ударов.

[220] НАЗУСТРИЧЬ - навстречу.

–  За что?
– крикнул он.

Железная бляшка вновь выдрала кусок кожи на пояснице.

–  Не промолвляй, - посоветовала соседка.

Он уже не оборачивался, не кричал, а удары сыпались с равномерными промежутками, и слепни по- шакальи облепляли кровоточащие раны.

«…Топору, ножу, рогатине, кинжалу, пращам, стрелам, борцам и кулачным бойцам быть тихими, смирными, - возникали в памяти истязуемого слова заговора Букала, - …сокройтесь от отрока Родислава». Ах, Букал! Забыл о тенетах, биче-волкобое… о чём там ещё?

Уф, новый удар! Не равнодушный, а любовный, с оттяжкой. « Кто из злых людей его обзорчит… околдует и испрокудит, у того бы глаза изо лба выворотило в затылок…» Ах, Букал! Изрубят бродники атамана Невзора в куски, выворотит угольковые очи Текусы огонь большого костра… Разве Роду от того полегчает? Разве чужая поздняя кара избавит его от мук? Поздно казнить того, кто прежде казнил других. Надобно изобрести такой заговор, чтоб самая мысль причинить страдания обрушивала на ката каряющую десницу. Вот защита невинному!

Наступила степная южная тьма. Пешие повалились кто где шёл. Конные развели поодаль костры. По-звериному дико звучали крики умыкаемых на ночь полонянок. Сурбарь тащил за косы извивающуюся соседку Рода. А тот, пав ничком - руки за спиной, - ничем не мог ей помочь. И это удесятерило страдания. Кажется, сбывалось предсказание Текусы: «Скоро, очень скоро твоё истерзанное тело с открытыми ранами, с клочьями кожи будет лежать на горячем песке». Не хватало ещё могильника-стервятника. Зато гнус как на мёд

набросился на свежие раны, исторгая из Рода звериный рык. Кто-то сердобольно прикрыл его голую спину старой понкой.

Утром чужую понку пришлось с кровью отдирать. Род уж не замечал, кто идёт с ним рядом. Опухшие от ночных страданий глаза почти ничего не видели. Первый удар бича-волкобоя резко всколыхнул тело. Последующие удары воспринимались тупо… И вдруг они прекратились. Истерзанная спина ждала, но лишь прохладный ветерок ласково прохаживался по кровоточащей бичовой пашне. Слепни до полуденного жара не беспокоили. Род с трудом метнул воспалённый взгляд обочь и не обнаружил Сурбаря. Очень хотелось сообразить, что могло произойти, а сил не было пораскинуть мозгами.

Внезапно Род ощутил, как мощные лапы обхватили и вскинули его, словно сноп. И вот он уже болтается на чужом плече. Вот он положен опухшим лицом в свежее, душистое сено. Скрипнули под ним колеса арбы, это переступила с ноги на ногу конная пара.

Зззык! Зззык!
– трудится за его спиной мелкая пила.

–  Поосторожней, дубина стоеросовая!
– льётся целебным снадобьем в сердце голос Чекмана, от волнения чисто произносящий русские слова.

–  Мне не уметь? Ежедён оковы пилю. Рука не порежу, - бубнил на ломаном русском перевоплотившийся из дьявола в ангела Сурбарь.

Чуть подняв голову, Род увидел собранную гармошкой рубаху на половецком брюхе. А на поясе… Юноша не поверил глазам: на поясе Сурбаря - серебряный кинжал с дорогими каменьями и редким харалужным лезвием, подаренный Итларю отцом за успешную погоню и поимку убежавших пленников, одного - мёртвым (бедный Беренди!), второго - живым (будешь знать, Род, как бегать!). И вот этот самый кинжал - на поясе Сурбаря!

–  Париказала… она… париказала, - бормотал Сурбарь.

–  «Па-ри-ка-за-ла!» - передразнил берендей, - Что это, люди, что ли?

–  Чекман, - еле прохрипел Род, - посади меня… дай попить.

Княжич поднёс к его запёкшимся устам полный турсук [221] кумыса. Освежающая пенная влага наполнила исстрадавшееся тело блаженством.

–  Бакшиш… бакшиш, - напоминал Сурбарь.

–  Он украл мой крест! Материнский нательный крест!
– из последних сил возмутился Род.

–  Верни что украл, - приказал Чекман.
– Тогда получишь бакшиш.

–  Ничего не украла!
– взмолился Сурбарь.

[221] ТУРСУК - малый кожаный мех.

–  Тогда получишь кинжал под печень, - осадил его ложь Чекман, - Куда цепь снимаешь? С цепью давай.

Надев крест на шею спасённого юноши, он презрительно кинул половцу звонкую мошну, тот поймал. А берендей уже промывал и лечил раны друга.

–  Чем пользуешь?
– спросил Род.

–  Ай, терпи, дорогой. Это снадобье черных клобуков.

Чекману помогал кучерявый плосколицый богатырь с редкой, как выщипанной, растительностью на узком лице.

–  Кто он?
– спросил Род.