Кровь боярина Кучки
Шрифт:
Красный лик Северского князя резко побелел. Натужно, тяжело кутырь поднялся и сжал засаленные пальцы в кулаки. Его лоснящиеся губы истиха произнесли, чего Род не мог понять. Понял боярин Пук. Он подал знак. По зову отрока в палату мгновенно вошли несколько молодцев из обережи князя и бросились к Огуру, заломили ему руки…
Богатырь повёл плечами, и напавшие посыпались с него, как яростные псы с могучего медведя.
– Будь проклят, изверг!
– закричал Огарыш князю.
Ожесточённо повскакав, охраныши напали снова и тут же отлетели в
– О, ад!.. Я вижу ад!
– побагровел лицом Огур, - Вы что так очервленели?
– обратился он к боярам и князьям, - Что так ополохнулись? Бесы преисподней, чуть справятся со мною, примутся за вас…
– Да наконец уймите же его!
– взмолился Святослав Ольгович.
Род подошёл, отстранил рынд и взял Огура за руки. Искажённый лик с пляшущими мышцами воззрился на него.
– А, сила уму помощница?
– Огур рыпнулся вырваться.
– Силодёром не возьмёшь!
Род оторопел. Нет, не Огарыш был перед его глазами, а Бессон Плешок. Не красный - окровавленный. Он говорил эти слова бывало. И не в бездумном возбуждении - учительски спокойно. Каково же видеть, что у Бессона горло перерезано!
– Мне жуть мерещится, - прошептал Род, не отпуская рук Огура.
– Мне ад мерещится, - откликнулся Огарыш, не в силах высвободить рук. Пот увлажнял его, как в бане. В запястьях эхом отдавались удары сердца. Лик дрожал. Не оттого ли Роду примерещился Бессон? И горло-то не перерезано. Всего лишь поперечная морщина, - О, как дерёт в утробе и во рту!
– стонал Огарыш.
– Все ходит ходуном!
Он обвисал кулём в руках. На губах - пена. Род из разверстых уст богатыря учуял запах можжевельника и тут же бережно опустил на пол гору мышц, костей и мяса.
– Он обеспамятел?
– подоспел Гюргич.
– Он мёртв, - ответил Род.
– Так очмурел, не выдержало сердце, - хохотнул Ольгович.
– Это не чмур - отрава, - сказал Род.
– Зелье из донского можжевельника. Принял перед тем, как здесь явиться. Действует не сразу…
– Испортил, харапуга, пир, - в сердцах сказал Ольгович.
– За все испорченные жизни только и сумел что пир испортить, - вымолвил Род и вышел из палаты.
В дверях его настигли тягучие слова хозяина дворца:
– Из молодых, да ранний ведалец мне опостылел преизрядно!
Мороз сменился оттепелью. Улицы покрылись рыжей кашей. Предательски скользили ноги.
Не заходя в избу, Род прошёл в стойло к Катаноше, взнуздал её и оседлал. Игреняя кобыла поглядывала с любопытством на своего объездчика.
Во дворе они столкнулись с вышедшим без костыля Итларем.
– Далеко ли?
– спросил ханич.
– Проедусь за переспу и обратно.
– Я с тобой, а?
Поначалу Род был против, но ханич убедил, что верховой ездой он ногу не перетрудит. А между тем так хочется хотя б коротенькой прогулки.
Род согласился.
Они выехали засветло. Из Черниговских ворот увидели сожжённое подградие. Люди здесь не копошились, как за городскими стенами. Что толку избы поднимать? Ждали новой
– Что тут сработано?
– спросил Итларь разгорячённого старшого.
– Князь ведает, - ощерился мужик.
– Меня спроси, - поворотил Род свою игренюю кобылу.
Ехали шагом. Род передал все речи и события на княжеском пиру. Умолчал о споре Алтунопы с кутырем по поводу Кунуя и Итларя. Чтоб огорчить чувствительного ханича, достаточно было рассказа о предстоящей казни черных клобуков и страшной смерти, коей безрассудно сам себя предал Огур Огарыш.
Итларь заплакал о своём учителе. Успокоил его Род лишь во дворе, рассёдлывая Катаношу.
– Что она так скалится и так уныло смотрит на тебя?
– заметил ханич.
– Чует скорую разлуку, - предположил Род.
– У самого такое чувство, что вот-вот расстанусь с ней. А отчего - не знаю. Должно быть, кони - ведальцы поболее, чем люди.
Неразговорчивы были в тот вечер Род с Итларем. Одному хватило виденного за день, другому слышанного. А за вечерей Олуферь вдруг объявил:
– На площади у моего лабаза бирюч только что кричал о казни. Поутру за дальнею переспой трёх черных клобуков кат обольёт водой. А будет ли мороз, одному Богу ведомо.
– Побреешься поглядеть?
– спросила Маврица.
– А отчего ж не поглядеть на казнь воров?
– икнул, отложив ложку, Олуферь.
– Они зажитники! Нашего брата оголяют все зажитники, чужие и свои.
Итларя утром удивило не то, что Олуферь собрался глазеть на казнь, а то, что Род седлает Катаношу.
– Ты куда?
Воспитанник Букала не скрыл неловкости:
– Сам думаю: негоже туда ехать. А душа зовёт: езжай!
– Тогда и я с тобой, - обеспокоенно засобирался ханич.
Немалых трудов стоило уговорить его остаться.
Поезда розвальней с народом давно уехали. Род отпустил поводья. Катаноша полетела. Разгорячённый, он лишь по пару из её ноздрей понял, что мороз нынче могуч.
Немного же народу столпилось у помоста. Три привезённых узника при помощи охраны всходили по ступенькам. Им, видимо, недоставало сил. Вот их привязывают к трём столбам. Они в мохнатых черных шапках. На каждом остроплечее корзно, какие носят берендеи, торки и кокуи. Три ледяные статуи должны доподлинно являть собою черных клобуков, которых издали узнаешь по одежде.
Род, не желавший видеть страшного приготовления, вдруг против воли навострил глаза. И обмер… Третий, крайний слева, высокий… Те двое - торки, этот берендей… Это ж Чекман!
Вот кат подошёл к первому. Подручные подняли на помост корчаги. Торчин кричал на непонятном языке, окаченный водой, потом затих.
Род, знавший кое-что от Беренди по-торкски, понял: казнимый многократно прогорланил: «Дикари!»
А голову жгла мысль: вот-вот казнят Чекмана! Подступились ко второму торчину. Окачивают водой. Тот вскоре затихает. За ним - черед бедняги-берендея…