Кровь боярина Кучки
Шрифт:
– Чекман!
– раздался звонкий крик в морозном воздухе.
Река голов как по приказу обернулась вспять. Кат замер. Подручные не подняли корчагу. Род подскакал к помосту, спешился на свежетёсаный настил.
– Ведун! Ведалец! Волхв!
– гукала толпа.
На улицах его давно оглядывали с любопытством.
Узнанный не обернулся к парному морю человеческих голов. Он прыгнул к палачам и жертве.
Удар в подреберье! Верзила-кат с помоста - головой в корчагу…
– Имай его!
– ярится сотник.
– О, друг! Не верю!
– еле шевелит губами, должно быть, преизлиха мученный Чекман.
Вот он освобождён и водворён почти на шею Катаноше. Сам Род - в седле.
– Имай их!
Полетели булава и сулица, даже бердыш, да мимо…
Катаноша отрывалась от погони.
– Вдвоём нам не уйти, - оглядывался
– Зато умрём вдвоём, - дохнул ему в лицо Чекман.
– Нет!
– рассердился Род.
– Не помышляй о смерти. Не для того я оказался здесь. Один управишься? Как чувствуешь?
– Ай, на коне я снова человек!
– похвастался Чекман.
– Прости, не смог освободить твоих друзей.
– Они мне не друзья. Лихие тати! Я их не удержал. Из-за их алчности попал в беду.
– Вернёшься, передай привет Байбачке.
Чекман отёр лицо ладонью:
– Ах, дорогой! Байбачка мёртв. Кабы не он, меня бы не было в живых. Проклятые торчины уцелели, а он погиб.
Род натянул поводья, резко останавливая Катаношу.
– Удачи, друг!
Уколол губы одичавшей бородой заросшего Чекмана.
– А ты? Нет, я тебя не брошу, - хватался за его одежду берендейский княжич.
Род потрепал по холке Катаношу. Он уже спешился и видел приближающихся всадников.
– Итларь обрадуется твоему спасению, - сказал он другу.
– Будешь в Киеве, запомни, - свесился с седла Чекман.
– Улица Пасынча Беседа. Дом Кондувдея…
– Ай-ё!
– воскликнул Род, шлёпнув по крупу Катаноши.
Поравнявшись с ним, стая всадников призадержалась.
– Взять этого?
– спросил один из них.
– Вперёд! Его возьмут другие, - приказал, видимо, старший.
– Того догоним!
– Долгого пути!
– со смехом пожелал им Род.
– За Катаношей гнаться - что за ветром.
Он долго шёл Черниговской дорогой. Ночной снежный покров, опятнанный копытами, сухо поскрипывал. Не помягчал мороз. Разгорячённый Род не прятал подбородка в воротник.
Вот стайка новых всадников и розвальни с кошёвкой преградили путь. Несколько княжих кметей спешились и осторожно стали окружать его.
– Сопротивляться будешь, как Огур Огарыш?
– высунулся из медвежьих шкур в кошёвке боярин Пук.
– Напрасно вы ополохнулись, - остановился Род.
– Я в княжей воле.
– Пойман ты нашим государем Святославом Ольговичем за явную измену и воровство, - изрёк боярин.
11
Если бесконечная тьма, холод, неподвижность - это смерть, стало быть, Род умер. Но мёртвые боли не имут. Он же порой зубами скрипел: так болело плечо! Сколько времени длится невыносимая боль, он определить не мог. С тех пор как разобрали пластъё над порубом и бросили узника в чёрную яму, время перестало существовать для него. Только тьма и холод. И тишина, если бы не знакомое попискивание, как в земляной тюрьме бродников в Азгут-городке. Боль не давала не то что встать, даже двинуться. Вскоре крысы привыкли и стали ползать по нему, как ручные. Но он ещё не отведал их острых зубов. А придёт страшный миг, и защититься не будет возможности: руки не освобождены от ременных пут, а левой не шевельнёшь, даже будь она и свободной. Должно быть, при падении вывихнуто плечо. Будь такая беда с другим, Род живо бы вправил ему сустав. Бессон Плешок выучил. Ведь при стеношном бое кости, как птенцы, вылетали из своих гнёзд. Теперь поблизости костоправов нет, одни крысы. А воздух, как в подземных усах под хоромами боярина Кучки, - сырой и тлелый. Дышишь, будто в дыхательное горло заглатываешь мокрую волосяную бечёвку.
Узник что открывал, что закрывал глаза - ничего не видел…
И вдруг увидал свет. Он не лежал в земляном пору бе. Он не ощущал прикосновения крыс. Он не скрипел зубами от боли. У него не было вывихнуто плечо. Он стоял на дощатом берегу Мостквы-реки, покрытом ледяным крошевом, истолчённым сотнями сапог, моршней и лаптей. Моложное зимнее небо источало белое марево. Тонкая снежная пелена, тут же тающая, ложилась на плечи и непокрытые головы мужиков, на шали и платки баб. Цепочка кметей при копьях и бердышах сдерживала толпу у берега, хотя в такой тесноте не поразишь копьём, не посечёшь бердышом. Люди привыкли к власти и соблюдали страх, не думая о её оружии. К краю настила, к самому
– хриплым басом произнёс Букал.
– От моей казни недалека твоя. Посланцы князя Владимирского отсюда в часе пути. Ими будет пойман епископ ада, надевший православную панагию»… Чёрный Феодорец воздел к небу кулаки: «Заткните пасть старому лгачу!» Букал затих после удара в лицо. Под вой толпы его поволокли к проруби. Когда каты расступились, отирая мокрые руки полами полушубков, Род на блюде темной воды увидел белую голову старика. Он бросился сквозь толпу, не встречая сопротивления. Устремился к проруби на виду у всех, и никто его не остановил. «О, отец!» - простонал блудный сын, лаская пальцами поредевшие седины. «Я ждал, я ждал», - услышал он в ответ, хотя беззубый окровавленный рот был нем. Юный богатырь не пожалел силы, чтобы извлечь мученика из воды. И… не смог. Могучими руками он пытался разодрать путы на посаженном в воду старике. Путы не поддались. «Я бессилен, отец!» - воскликнул юноша. «Ты силен.
– В глубоких очах Букала он узрел знакомый загадочный блеск.
– Ты сейчас силен не телесной, духовной силой. Тело твоё в земляном порубе, душа со мною… Прими прощальный совет: позабудь Кучковну. Иначе стра… страш…» Веки Букаловы опустились. Больше Род от него ничего не слышал. А толпа на берегу то ли выросла, то ли раздалась в стороны. Появились иные кмети, длинноусые, безбородые, словно отроки князя Андрея, обликом сообразные новому киевскому обычаю. Явно отроки, а не кмети. Вон как почтительно очищают перед ними путь смерды, кряжистые, лопатобородые. С отроками боярин Короб Якун и новоприбывшие монахи. По его знаку берут епископа Феодорца под белы руки. И никто из обережи не защищает его. «Поят ты, еретик, волею князя Андрея Гюргича…» - важно возглашает Короб Якун. Епископ рвётся, колет вокруг глазами, вздыбленная борода с разинутым ртом, как заснеженная Мостква-река с чёрной прорубью. Но угрозы Феодорца потонули в одобрительном гуле толпы. Вот епископа повели к саням под улюлюканье и свист. Рассыпается по крупицам чёрная каша на берегу…
Как возник, так и померк серый зимний свет в очах Рода. Пальцы, ласкавшие холод мёртвой Букаловой головы, почувствовали пустоту. В уши полезло назойливое попискивание. Легкие снова наполнились сырой тлелостью. Вернулась гнетущая боль в плече…
Первый крысиный укус он ощутил в мизинце правой руки и отчаянно заработал пальцами.
– Лю-ди!
– возопил он страшным криком, который должен был услышать весь мир. Неужели в этом мире не осталось людей, только звери?
– Мы тут, - прозвучал знакомый голос над головой.
Глянув вверх, он снова увидел свет, но уже не поверил этому свету. Над ним грохало раздвигаемое пластьё. Кто-то прыгнул в яму, задев его вытянутые ноги, причинив новую боль.
– Правей, правей опускайте лестницу, - возился кто-то рядом с ним.
Несколько рук ухватили его за ноги и плечи.
– О-о!
– застонал потревоженный раненый.
– Осторожнее, недотёпы!
– приказал сверху все тот же знакомый голос. Да это Иван Берладник!
– Побережнее подымайте, побереж… - И звук оборвался на полуслове…
Род очнулся в санях на душистом сене. Целебный воздух обжигал лёгкие, как хмельное питье. Пели полозья. Пукал рысистый конь.
– А я говорю: доколь славянами будут править то варяги, то половцы?
– приятно, как при застолье, звучали слова Владимира Святославича Муромского.
– Твоё возбуяние мне смешно, - возражал Берладник.
– Ведь наш с тобою прапрадед Рюрик - варяг!
отцу черниговский русич. Все мои прабабки - славянки. Уж не о варягах речь. Теперь в наших княжеских домах не викинги, а кочевники. Вокруг тебя, словно в Шарукани, скуластые узкоглазые лица. Возьми здешнего государя Святослава Ольговича. А его сын Олег? А Иван Гюргич? А ты ещё не видел Андрея Гюргича! Какая уж там варяжская кровь! Сыновья половчанок! Не ведаю, как можно с половчанкой спать…