Крутая волна
Шрифт:
Гордей стал рассказывать о том, как первый раз поехал с Дыбенко в Гатчину.
— Это я уже слышал. И генерала Краснова нам доставили. Керенскому вот дали уйти — жаль. Сколько ударников?
— Около трех тысяч.
— Н — да, это сила. Ну хорошо, пусть делегаты подождут. Как только Владимир Ильич освободится, я сам отведу их к нему. А вам надо срочно вернуться и доставить Дыбенко вот этот пакет. — Подвойский протянул синий конверт.
Гордей сунул его за пазуху и вышел. Делегатов он оставлял за дверью, но сейчас их там не было. «Неужто сбежали?» — встревожился Гордей и тут же успокоился, увидев их в коридоре. Пожилой солдат, присев на корточки, пытался что- то рассмотреть в замочную скважину.
— Что ты там увидел? — спросил Гордей.
Солдат поманил его пальцем и, уступая место у двери, предложил:
— Ну-ка глянь: он?
Гордей присел, заглянул в скважину. В комнате за столом сидело человек шесть, вдоль стены еще семь или восемь. Ленин что-то говорил.
— Он самый.
— А ведь я думал, врал ты про него, выходит, все как есть обсказал. И верно — лысый, как я… Пустят нас к нему?
— Пустят. Закончится заседание, вас позовут. Мне обратно ехать, а хотелось бы с ним еще раз повидаться! Ну потом расскажете. Далеко не уходите, вон у той двери ждите.
Уже во дворе Гордея окликнули:
— Шумов! Погоди-ка…
Гордей обернулся и увидел Егорова. Иван Тимофеевич похудел, глаза ввалились, лицо серое. Поздоровались. Гордей сказал:
— Хорошо, что встретились. Наташа в Гатчине, я сейчас туда еду. Что ей передать?
— В Гатчине, говоришь? А я с ног сбился, не знал, что и подумать. Ну, Слава богу, жива. Как она там оказалась?
— Сивере к вам заходил, он и сманил ее. Она там сестрой милосердия.
— Ну, я этому Сиверсу задам! И ей тоже. Так и передай. Впрочем, не надо. Скажи, что видел меня и что жду ее дома. Жаль, не могу с тобой поехать, некогда… Сестрой милосердия, говоришь? Ты уж за ней погляди, чтоб не обидели ее и под пули чтоб не лезла. Она ведь отчаянная.
— У нас сейчас тихо. Ударники на перемирие согласились.
— Кто знает, что будет завтра? С фронта вон еще части к Петрограду идут. И потом… — Иван
Тимофеевич не договорил, приступ кашля надолго схватил его. Кашель сухой, похоже, чахоточный.
— Лечиться вам надо, — сказал Гордей, когда Егоров перестал кашлять. — Вы совсем не бережете себя. Наташа очень боится за ваше здоровье.
— Она и тебе говорила об этом? Ты ей не рассказывай, что я кашляю.
— А то она не знает! Вы бы и верно побереглись. Один ведь вы у нее.
Иван Тимофеевич внимательно посмотрел на Гордея, кивнул. Грустно сказал:
— Она у меня тоже одна — единственная осталась, а вот ушла.
— Вернется. — И предложил: — Хотите, я ее обратно домой отправлю?
— Разве она согласится?
— А мы ее в приказном порядке.
— В приказном? Нет, не надо. Это ее дело. Раз она решила, что ее место там, пусть уж… Никуда не денешься… Вы молодые, вам жить да жить, у вас жизнь будет более счастливой. Вот и боритесь за эту счастливую жизнь. Если хочешь знать, в душе я одобряю ее поступок и рад, что она поняла, где ей сейчас быть… Скажи, что я на нее не обижаюсь, только пусть себя побережет. Ты пойми, она — моя дочь…
— Я понимаю. В обиду ее не дам и без нужды рисковать не позволю, — пообещал Гордей.
— Вот — вот, не позволяй.
Они распрощались, и Гордей побежал к воротам. А Егоров грустно смотрел ему вслед и задумчиво покачивал головой.
Едва выехали из Петрограда, как обвально рухнул наземь слепой ливень, дорогу развезло, и в Гатчину Гордей приехал уже вечером, когда на улицах зажгли огни. Улицы были пустынны, только патрульные, поеживаясь от холода, жались к домам, укрывались от ветра под заборами. Ветер дул холодный, он горстями бросал в лицо снежную крупу. В полосах яркого электрического света, падающего из окон дворца, снежные крупинки казались большими, как горошины.
Дворец опять был завален спящими людьми, опять приходилось перешагивать через них, местами даже ногу поставить было негде. Кто-то невнятно бормотал во сне, слов не разобрать, их заглушал доносящийся отовсюду храп. Ловчее всех устроился солдат с бородавкой на носу: он залез в каминную нишу и спал там в обнимку со своей винтовкой, отгороженный каминной решеткой, недосягаемый для чужих ног.
В комнате второго- этажа, где разместился штаб, за столом сидел Сивере и что-то писал. В кресле, откинув голову на спинку и вытянув ноги, спал Дыбенко. Шумов подошел к нему, хотел разбудить, но Сивере остановил его:
— Не трогайте, пусть поспит. Он давно не спал. Что там у вас?
— Пакет. Срочный.
— От кого?
— Из Смольного, от Подвойского.
— Давайте сюда.
Гордей отдал пакет. Сивере аккуратно разрезал ногтем мизинца конверт, вынул из него отпечатанный на машинке листок. Пока он читал, Гор — дей раздумывал, стоит ли сейчас рассказывать Сиверсу о разговоре с Егоровым.
— Вы с «Забияки»? — спросил Сивере.
— Да.
— Миноносцы уходят в Гельсингфорс. Вернетесь на корабль или останетесь здесь?
— Это как прикажут.
— Ладно, завтра решим. Пока отдыхайте. Мо- жете устраиваться вон там, на диване, мне все равно спать не придется, — предложил Сивере, раскладывая на столе карту.
— Спасибо, у меня еще дела есть… — И Гордей рассказал о встрече с Иваном Тимофеевичем.
— Обижается он на вас за то, что Наташу сманили. Так вы уж поберегите ее, может, я завтра уйду…
Сивере внимательно посмотрел на Гордея и улыбнулся понимающе и сочувственно.
— Так я пойду.
— Да, пожалуйста.
Опять перешагивая через спящих, Гордей пробирался к лазарету и тревожно думал: «На корабль мне, наверное, придется вернуться, комендоров осталось мало, к тому же я секретарь судового комитета. А как же тогда Наталья?»
Он тихо открыл дверь в лазарет и замер от удивления: за столиком сидела дочь профессора Глазова Ирина. Вот она обернулась, тоже узнала Гордея и широко раскрыла и без того огромные глаза:
— Вы?
— Здравствуйте, — шепотом поздоровался Гордей. — А вы-то откуда взялись?