Крыжовенное варенье

Шеховцова Наталья

Была в этом украшении и еще одна уловка, которую, впрочем, не заметил никто из присутствующих. По обоюдному уговору государыни и мастера вместо драгоценных камней в золотой остов были вкраплены разноцветные стразы, — старые-то, утерянные, брильянты поди сыщи, а на новые в казне денег не осталось.

Наконец корона заняла положенное ей место. Екатерина Алексеевна еще некоторое время постояла над покойной, поправила ей волосы, обрамлявшие шею кружева. Потом опустилась на колени, в молитве. Среди фрейлин послышался шепоток. Позье уловил краем уха, что те с восхищением говорили о стойкости и скрупулезности, с которой супруга престолонаследника соблюдала все положения ритуала. Еще промелькнула

фраза, смысл которой он пока не уловил.

— В тягости-то каково сей смрад вынести…

— Злоречия то.

— Есть примета, я не заблуждаюсь…

— Ну, а коли не заблуждаешься, так и помалкивай.

Х Х Х Х Х

В день похорон Елизаветы Петровны у нового императора было необыкновенно хорошее настроение. Петр нашел-таки себе развлечение даже на сем скорбном мероприятии. Новоявленный правитель нарочно отставал от катафалка саженей на тридцать, а потом, будто спохватившись, пускался догонять. На нем была надета черная епанча;, хвост которой несли старшие камергеры во главе с графом Шереметевым. Тучные, в возрасте, камергеры не поспевали, хвост вырывался у них из рук и красиво развевался по ветру. Эту забаву Петр повторял несколько раз. В конце концов, пришлось остановить процессию, дождаться, покуда подтянутся остальные и только потом возобновить шествие.

К Екатерине прибежал капитан гвардии, князь Михаил Дашков, муж ее подруги и соименницы, Екатерины Дашковой. (Та, кстати, была родной сестрой любовницы Петра Елизаветы Воронцовой, но не разделяла симпатий последней…) Капитан сказал:

— Ты боле русская, нежели он! Повели, мы тебя возведем на престол!

Екатерина не согласилась:

— Вздор! Тфое намерение — несосрелая весчь.

На самом деле слукавила. Это она сама пока не созрела для решительных действий. Куда ж грузной бабе драться за трон?! Выражение «в тягости», недопонятое Позье, означало очередную беременность Екатерины. Ребенок был от гвардейца Измайловского полка Григория Орлова, бабника и героя трактирных потасовок. Но государыне этот балагур был люб, да и ценен. У Орлова имелось четыре брата, все отменные воины. В безвыходной ситуации можно было положиться на их помощь. А при нынешнем состоянии вещей «безвыходной ситуации» следовало ожидать в любую минуту.

Став императрицей, она не желала рисковать, выставляя напоказ будущее материнство. Маленькая дочурка Анна, рожденная от Понятовского в 1758-ом, умерла в возрасте нескольких месяцев. Пока что Павел, признанный и воспитанный почившей правительницей, оставался очевидным преемником короны. Однако его положение было шатко. Во-первых, нового наследника могла родить государю и Елизавета Воронцова. Во-вторых, Петру, вырвавшемуся из-под теткиного гнета, не терпелось расторгнуть ненавистный брак, не хватало лишь хорошего повода. И пригульный младенец стал бы лучшим из возможных. Такой «повод» сделал бы развод оправданным и перед придворной знатью, и в глазах толпы. Как бы предвкушая развитие событий, Петр «забыл» упомянуть о сыне в своем первом манифесте, касаемом престолонаследия.

В срочном порядке в Россию из Гамбурга вызвали графа Салтыкова. Император лично говорил с ним:

— Сознайся, что моя жена родила от тебя. Тогда я смогу отстранить Екатерину и женюсь на Елизавете.

Петр зациклился на идее развода. Заодно с собственной он наметил разрушить и еще некоторые придворные семьи. Новые же свадьбы (их насчиталось двенадцать) предполагалось сыграть в один день. Для торжества заказали двенадцать роскошных кроватей…

План побега

Если брильянтщик Позье испросил у Петра Федоровича разрешения сделать заказ для его супруги, то Андрей Анклебер и спрашивать

не стал. Просто, как и прежде, доставлял в покои Екатерины Алексеевны экзотические плоды. Более того, к ставшим уже привычными апельсинам да бананам, прибавились еще и финики, — результат очередных оранжерейных экспериментов.

Дел у садовника было нынешней зимой невпроворот. Помимо обычных обязанностей да натуралистических опытов, в скорбные дни на Анклебера и помощников легла непростая задача растительного убранства траурной залы. Нужно было наплести гирлянды из еловых веток, позаботиться о благовониях… К тому же, еще в конце осени сговорились с Татьяной осуществить-таки побег в Пруссию. Точнее, бежать теперь придется им троим: Анклеберу, жене конюха и семилетнему Прохору. Надобно все тщательно подготовить, а он в Ораниенбаум не ездил уж более двух месяцев. Даже с рождеством свою кралю не поздравил.

Татьяна за последние годы сильно потолстела. Издали ее фигура была похожа на перевязанную посередине пуховую подушку: сдобный бюст, перетянутый передником стан, и навесистые бедра. Щеки надуты, будто на кого сердится, а на щеках — естественный (безо всякой свеколки), от одной только полнокровности, алый румянец.

Признаться, ее образ уж давненько не сбивал сердце садовника с ровного ритма. Удерживали мужчину подле этой женщины лишь чувство долга да жалость — верные истребители любви.

Семейство Осипа теперь жило в Ораниенбаумской резиденции безвылазно. Осипа из служителей конюшенной конторы разжаловали за пьянство. Однако оставили при дворе, чтобы следил за чистотой в стойлах. При этом строго-настрого запретили появляться при лошадях нетрезвым.

— Животные извинного; запаха страсть как не любят, однажды уж брыкнули его копытом, сломали два ребра, теперь кособочится, — поясняла Анклеберу Татьяна.

Иностранец бы после такового происшествия, образумился, бросил бы питие, но Осип — русский мужик, — он бросил работу. Ну и, сообразно, уважения да достатка в семье поубавилось, ежели не сказать хлеще, вовсе не стало.

Насуслившийся муж не требовал ни еды, ни порядка в доме. Прохор играл с ребятишками… Чем заняться нестарой женщине?

Все больше часов она проводила с дворником Федором. Тот, конечно, был старше Андрейки лет на десять, а ее самой и вовсе на два с полтиной десятка, да и от бороды пахло тухлятиной, зато должность завидная. В его распоряжении ключи от всех ворот, от всех каморок да кладовок…

Таскалась ли Татьяна с Федором по этим каморкам, — то осталось Анклеберу неведомо. Зато она много докладывала садовнику о своих думах. Любила жена бывшего конюха сидеть на лавочке и предаваться игре мыслей, воображать, как они с Андрейкой убегут в Саксонскую Тюрингию.

Садовник рассказывал, что там чистые хвойные леса. Идешь меж деревьев, землю будто кто граблями вычистил, ни соринки, ни листика. Осыпавшаяся и поблекшая хвоя под ногами — словно коричневый песочек. Потому как у европцев — даже в лесу порядок.

А еще ей грезилось, что все жители в той стороне сплошь едят тюрю. Сидят в ряд за длинными дубовыми столами и хлебают деревянными ложками из глиняных мисок. Только тюря у них, должно быть, не обыкновенная, саксонская. Какая именно, Татьяна не знала, но уж точно не такая безвкусая, как в России: хлебные корки, покрошенные в подсоленную воду. Но потом Андрейка растолковал несмышленой бабе, что слово «Тюрингия» произошло не от русского «тюря», а от народности — тюрингов. И что в немецком языке есть слово «Тюр», то бишь дверь. И картинка в Танюшкиной голове враз поменялась. Теперь побег ей представлялся так — глухая стена, в ней тяжелая, дубовая, с чугунным засовом, дверь, Андрейка засов отодвигает, енту дверь распахивает: