Кто-то плачет всю ночь за стеною
Шрифт:
Все стало усугубляться, когда они начали делать ему замечания. Тамара Геннадьевна заявилась к нему на урок — на правах «наставницы» — и прямо во время процесса поправляла его, — что, конечно, было придиркой в чистом виде. Людмила Валентиновна, вторая самопровозглашенная «наставница», потребовала, чтобы Константин Федорович дал ей стопку проверенных тетрадей: ей нужно было посмотреть, объективно ли тот оценивает работы учеников, проверить проверяющего, что называется. Это был предел. Вступить в открытый конфликт с ними, решил он, значит — проиграть. Голос мудрости
Оставалось только одно. Написать заявление. Так и сделаю, решил он, закрывая кабинет после уроков. Пошло все к черту. Завтра же напишу.
Но на следующий день случилось то, чего не ожидал ни Константин Федорович, ни кто-либо вообще из учителей 72-й школы.
Тамара Геннадьевна и Людмила Валентиновна пришли на работу вместе. Они держались за руки и были как никогда счастливы.
Более того — они написали заявления.
В один день вместе устроились, в один день вместе уволились.
Это случилось ночью.
Тамара Геннадьевна долго не могла уснуть, сбивала давление. Она позвонила сыну, сказала, что чувствует себя плохо. Ей было страшно. Сын сказал, чтобы она немедленно звонила в скорую, одни таблетки здесь не помогут. Он сказал, что приедет, но она попыталась его отговорить, хотя на самом деле звонила ради этого — ей нужен был кто-то рядом.
Сын, к ее удивлению и огорчению, быстро согласился не ехать, взяв с нее обещание, что она сейчас же вызовет скорую и отзвонится ему после. Она, обидевшись, решила, что не будет ему больше звонить, неблагодарному. Но скорую все-таки вызвала. Ей сделали укол — полегчало. Позвонил сын, она обиженным голосом сказала, что ей лучше и что она собирается спать. После разговора она еще немного посмотрела телевизор. Потом она уснула.
Но перед самым сном что-то с ней произошло, будто старость на мгновенье ослабила хватку — и разум ее высвободился. Мысль ее была ясна, как много лет назад. Она подумала о том, что устала жить и что хочет умереть. В каком-то смысле так и произошло, только это была не физическая смерть. Ей приснился сон. Тамара Геннадьевна и Людмила Валентиновна шли по странным холмам. То ли это был снег, то ли песок, то ли что-то другое, непонятное. Во сне она подумала, удивилась: почему с ними нет Александра? Ведь всю жизнь они были связаны этим треугольником. Они не разговаривали, но не от обиды, а от усталости. Потом Людмила Валентиновна прямо на глазах у Тамары Геннадьевны провалилась. Ушла под землю или под снег — или под что-то другое.
Ушла с головой.
И проваливалась дальше — туда, откуда уже не выбраться.
Тамара Геннадьевна замерла от беспомощности, от бессилия. На ее глазах погибал близкий человек (ужас именно такой природы посетил ее — смерть близкого), а она ничего не могла сделать. Потом и она провалилась. Как известно, смерть во сне обрывает и сон. Тамара Геннадьевна вздрогнула от ужаса и проснулась.
Она оделась и побежала к подруге.
Была полночь.
Тамара Геннадьевна
— С ума сошла, дура старая! — встретила ее на пороге Людмила Валентиновна.
Впервые за много лет она сказала ей что-то напрямую, в лицо.
— Как… как мы… Людочка, как же так, как же? — бормотала Тамара Геннадьевна.
— Ты знаешь, который час?
Тамара Геннадьевна вошла без разрешения, не разувшись. Людмилу Валентиновну испугал такой настрой, она подумала, что бывшая подруга окончательно свихнулась.
— Ты что творишь, маразматичка! Я тебя сейчас отсюда за шкирку выкину! Проваливай!
— Людочка, как же так? Что же мы наделали?
Она полезла обниматься, но Людмила Валентиновна оттолкнула ее — так, что та упала. Но не остановилась. Она на коленях подползла к подруге и обняла ее.
— Людочка, милая, что же мы наделали. Я виновата. И ты тоже виновата. Прости меня, прости.
Людмила Валентиновна пыталась отцепить ее, но не получалось, слишком крепко ее сжали.
— Что ты несешь, блядина старая! Отцепись от меня!
Тамара Геннадьевна продолжала бормотать, словно и не замечала, что ее толкают:
— Как мы могли, Людочка, как мы могли? Ничтожество. Он же полное ничтожество. Как мы позволили ему сделать это с нами? Он и мизинца твоего не стоит. А я тебя променяла на него. Я должна была тебе жизнь посвятить. Нашей дружбе. А отдала ее ничтожеству. Пустому месту. Господи, что я наделала. И что ты наделала, Людочка? Почему не остановила меня? Почему не сказала, что я дура? Почему?
Людмила Валентиновна уже не так лихо отталкивала подругу, но злость не прошла. Правда, злилась она теперь по-другому. В злости было и бессилие, и слезы, которые она спешно вытирала.
— Говорила. Только ты не слушала. И сейчас говорю: дура. Поднимайся и проваливай!
— Нет. Теперь я тебя не отпущу. Теперь не отпущу.
Людмила Валентиновна смотрела на нее как на беспомощного ребенка, который сделал серьезную пакость, но которого нельзя не пожалеть, потому он, ребенок, и сам дико перепугался.
— И что теперь прикажешь делать, дура старая? Новую жизнь нам начать? Пора под землю опускаться, а ей бы малость поебаться. Так, что ли? Проваливай.
— Не уйду. Больше я тебя не оставлю. Что мы наделали?
— Тебя заело? Что наделали, что наделали. Какая уже разница. Поздно уже. Тебе налево, мне направо.
— Тебе в кусты, а мне в канаву.
Людмила Валентиновна усмехнулась.
— Откуда ты это взяла?
— Ты так однажды сказала. Давным-давно.
— Уже и не помню. Ничего не помню. И не хочу вспоминать, Томочка. Не хочу. Ничего не хочу. И жить не хочу.
— Я тоже так вечером подумала. А сейчас уже по-другому думаю. Давай еще немножко, а? Хотя бы самую малость. Уже как следует. Ты и я. Людочка, ну? Скажи что-нибудь.