Кто-то в моей могиле
Шрифт:
Миссис Розарио поймала его взгляд, устремленный на фотографию, немедленно поднялась и направилась к спальне:
— Прошу меня простить. Конечно же, не следует открывать место нашего сна перед посторонним человеком.
Женщина закрыла дверь, и Пината сразу же понял, почему она оставалась вначале открытой. Дверь выглядела так, словно кто-то набрасывался на нее с молотком. На дереве виднелись следы ударов, во все стороны торчали щепки, одна из досок отсутствовала. Сквозь образовавшуюся, всю в зазубринах щель Пинате по-прежнему улыбался молодой человек. Из-за мерцающего огонька свечи его лицо казалось очень живым: глаза блестели, щеки вздрагивали, губы растягивались и шевелились, черные кудри шевелились от порывов ветра, проникавшего в комнату через разбитую дверь.
— Все это проделал кто-то из детей, — спокойно пояснила миссис Розарио. — Я даже не знаю точно, кто именно: когда это произошло, я была в бакалейной лавке. Подозреваю, что Педро, самый старший. Мальчику всего одиннадцать, но иногда в него вселяется сам дьявол и ребенок становится очень грубым.
«Да уж, — подумал Пината. — Еще каким грубым. Просто не то слово».
— Я отправила его за новой дверью в столярную мастерскую. В наказание ему пришлось взять с собой остальных детей. Потом ему будет нужно ее покрасить и повесить вместо прежней. Я бедная женщина и не могу себе позволить швырять деньги на маляров и плотников, особенно при тех ценах, которые они заламывают.
Пината видел, что она действительно не богата. Но и примет особенной бедности было не видно, к тому же только предметы религиозного поклонения стоили целое состояние. Бывшая хозяйка ранчо, на котором работала миссис Розарио, очевидно, была к ней очень щедра в своем завещании, а может быть, она прирабатывала время от времени.
Он еще раз посмотрел на дверь. Следы молотка виднелись у самого косяка: мальчик одиннадцати лет должен был быть просто гигантского роста, чтобы дотянуться на такую высоту. Да и что могло побудить его к такому поступку? Месть? Жажда разрушения? Возможно, он просто пытался открыть запертую от него дверь?
Он ни на мгновение не усомнился в правдивости слов миссис Розарио.
Миссис Розарио увидела Хуаниту в зеленой форме официантки и человека много старше ее девочки, когда они поднимались к дому по Гранада-стрит. Она не узнала спутника своей дочери, но они смеялись и разговаривали, и уже этого было достаточно: ничего хорошего ждать не приходилось.
Она позвала детей со двора в дом. Они были уже достаточно взрослыми, все замечали, все понимали и ни о чем не спрашивали. У Педро было зрение и слух лисицы, а голос гиппопотама. Даже в церкви он иногда разговаривал так громко, что его приходилось наказывать, залепливая ему рот клейкой лентой. Она дала им по яблоку и отправила всех в спальню. Пообещала, что, если они будут себя хорошо вести, тихо сидеть на кровати и читать про себя молитву, позже они все пойдут к миссис Брустер смотреть телевизор.
Едва она успела запереть дверь в спальню, как услышала на ступеньках легкие шаги дочери, ее звенящий смех. Миссис Розарио вытащила ключ из замочной скважины и припала к ней глазом. Хуанита вошла в комнату вместе с незнакомцем, щеки ее пылали, вся она была в каком-то нетерпении.
— Ну, садись, — обратилась она к спутнику. — Оглядись немножко. Та еще дыра, верно?
— Вовсе нет.
— Это точно. Только ничего не трогай, а то она такой концерт закатит.
— А где твоя мать?
Брови, уголки рта и плечи Хуаниты одновременно приподнялись в изысканном жесте, выражавшем недоумение и раздражение:
— Откуда мне знать? Может, она снова поволокла их в церковь.
— Очень плохо.
— Что же в этом плохого?
— Я рассчитывал с ними повстречаться. — Филдинг постарался произнести эти слова как можно небрежнее, словно говорил он о жесте чистой вежливости, а не о том, что было для него чрезвычайно важно. — Я люблю детей. У меня-то ведь всего один ребенок. Девочка. Ей примерно столько же, сколько тебе.
— Неужели? Сколько же мне, по-твоему?
— Если бы ты не сказала мне, что у тебя шестеро, я бы дал лет двадцать.
— Конечно, — засмеялась Хуанита. — Так я и поверила.
— Правда, правда. Вот только эта краска на глазах тебя старит. Тебе надо перестать ею пользоваться.
— От туши они кажутся больше.
— Им нет нужды казаться больше.
— Да, язык у тебя здорово подвешен. — Но при этом начала стирать краску с век большими пальцами, словно куда больше уважала его мнение, чем хотела показать. — А она красивая? Твоя дочь?
— Была красивой. Я ее давно не видел.
— Как это? Как же ты мог ее не видеть, если так любишь детей?
На этот вопрос можно было ответить сотней вариантов. Он выбрал первый попавшийся:
— Я много ездил. Мне просто не сидится на одном месте.
— Мне тоже. Только в моей ситуации особо не разгуляешься, с шестью-то детьми, да еще мамаша следит за мной так, будто у меня две головы. — Она с размаху опустилась на кушетку, отвернулась и уставилась в потолок. — Иногда мне хочется, чтобы налетел огромный ураган и подхватил этот домишко и меня вместе с ним. Мне наплевать, куда я улечу. Даже заграница подойдет.
Неожиданно в спальне раздался короткий плач ребенка, за ним последовал гул голосов, словно первый крик был сигналом для всего хора.
Хуанита посмотрела на дверь, на лице ее появилось выражение гнева, но никак не удивления:
— Значит, она снова за мной шпионит. Мне надо было догадаться.
Шум в комнате превратился в рев. Филдинг с трудом различал свой собственный голос:
— Пойдем-ка лучше. Я вовсе не хочу снова оказаться замешанным в какой-нибудь скандал.
— Я еще не переоделась.
— Ты и так хорошо выглядишь. Хватит, пойдем. Мне нужно выпить.
— Подождешь немножко.
— Бога ради, пойдем. Может, кто-нибудь уже вызвал полицию, как в прошлый раз. Я тогда выложил двести зеленых.
— Я не люблю, когда за мной следят.
Она соскочила с кушетки и ринулась в сторону спальни, на ходу сорвав со стены огромных размеров распятие.
— Что вы там делаете? — Она с размаху ударила по двери распятием. — Открывайте, слышите меня? Открывайте!
Неожиданно наступила тишина. Кто-то из детей начал скулить, другой закричал перепуганным голосом: