Кудесница для князя
Шрифт:
Другие старейшины осуждающе посмотрели на него. Негоже поминать былое. Но Альвали ещё сам помнил, как по чужой воле вогулы едва не стали кочевниками и с трудом смогли найти себе достойное место для жизни. Таскув улыбнулась ему спокойно – и гнев его тут же утих. Старейшина только вздохнул и опустил взгляд, шевеля губами.
– Сегодня я дам ответ, – снова обратилась она к чужеземцам. – Дайте мне срок до вечера.
Смилан упрямо поджал губы, но от новых упреков удержался. А Отомаш благодарно кивнул. Верно, у них не было другого выбора.
Один за другим мужчины повернулись уходить. Но Унху вдруг зашевелился на своем месте, с подозрением разглядывая Смилана.
– Эй, постой! – он встал и двинулся к нему. Добавил, щедро плеснув пренебрежения в голос: – Постой-ка, Смилан Отомашевич!
Воин остановился, вскинув брови.
– Можно просто Смилан.
Охотник ехидно усмехнулся и ткнул пальцем в его пояс.
– А откуда же, просто Смилан, у тебя нож моего деда?
Тот проследил за его движением и вынул клинок. Подбросил ловко, так, что тот взлетел, словив лезвием рыжий блик от очага, и упал точно рукоятью в его ладонь.
Смилан сверкнул глазами на Таскув – сейчас расскажет!
– Да нашёл вот… Он, получается, твой?
Унху кивнул, не сводя взгляда с оружия.
– Мой. Обронил на последней охоте.
Воин цыкнул, словно по носу щёлкнул, и протянул охотнику нож на раскрытой ладони.
– Плох тот муж, что своё оружие теряет.
Унху резким движением забрал его, едва заметно багровея: на смуглой коже не сразу и увидишь, как расползается по лицу краснота. Смилан растянул губы в нехорошей ухмылке. И будто дубиной по загривку ударило: всё, невзлюбили друг друга. Однако отвечать колкостью на колкость охотник не стал.
– Впредь внимательнее буду, – сказал, словно льдом прозвенел.
Сопровождающие воина мужчины захмыкали снисходительно и, тихо переговариваясь, вышли на улицу. Только Унху, сжимая в руке возвращенный нож, задержался. Но он не успел ничего сказать: Ойко, вовремя о нём вспомнив, вернулся и едва не за ухо вывел наружу.
Таскув осталась одна, наедине с собой и пламенем очага, в котором при желании можно было бы многое увидеть. Спросить совета прабабки, обратившись к духам-покровителям. Уж они выпустили бы её из своего мира ненадолго. Не отказали бы. Но хотелось понять самой, что сейчас для неё важнее.
Она накинула на плечи простую, без вышивки и украшений шубу из оленьего меха, что всегда висела у двери, под рукой, и вышла под навес.
Сегодняшний день не отличался радостной погодой. Всё так же неспешно и даже торжественно плыли по небу серые, словно заячий мех, облака, и не поймёшь, чем одарят землю, дождём или снегом. И так же кутались в туманы ближние холмы, которые Таскув знала, казалось, до самой последней крапинки лишайника на них. Она вдохнула ядрёно-холодный поутру воздух и пошла вниз по тропе к той лиственнице, у которой должна была вчера встретиться с Унху. Вчера, и в то же время будто бы сотню лет назад.
Появление муромчан всё поставило с ног на голову. Чужеземцы проделали большой путь, чтобы помочь своему вождю. Знать, велико теперь их разочарование, когда услышали они из уст шаманки, на которую возлагали надежды, приговор для него. Таскув не чувствовала себя виноватой, нет. Она сказала всё, как есть. И ей хотелось узнать, что так истончило поток жизни наверняка сильного мужчины. Могла бы она всё исправить? Но Унху не простит, если она теперь бросит всё и уедет с муромчанами.
Таскув остановилась под лиственницей и подняла голову к её кроне, пышной летом, а сейчас только-только покрытой молодыми иголками. Как далёк становился Ялпынг-Нёр, а казалось отсюда, до него всего пара шагов, лишь бы Унху за руку держал. Когда теперь доведётся туда попасть? Только лишь по важному поводу шаманы обращались к трем священным горам величественного хребта: Хусь-Ойка[2], Ойка-Сяхыл[3] и Эква-Сяхыл[4].
И приносили в седловине гор лишь самые большие жертвы, чтобы свершилось великое чудо.
Таскув замерла, приложив ладонь к бугристой коре лиственницы, будто только что её озарило лучом солнца из-за туч. Она даже взглянула в небо, чтобы убедиться, что ей показалось. И верно, там всё было по-прежнему. Солнце не могло пробиться ни в единый просвет.
Подхватив полы шубы и жалея, что не надела парку, она поспешила в паул. Не придётся чужеземцам дожидаться вечера. Решение нашлось на удивление скоро.
На счастье, родительский дом оказался к ней ближе всего. Таскув едва оббила у порога грязь с сапог и вошла внутрь. Как бы редко она ни появлялась теперь дома, а ничего там не менялось, и возвращаться сюда было чем-то вроде отдохновения. Будто после неудобной одежды надеваешь старую, давно разношенную и мягкую.
Никого не оказалось внутри, и Таскув вновь вышла наружу: верно, мать кормила собак во дворе с другой стороны избы. Почти обойдя её, она услышала голос отца, а гнев в нём заставил остановиться и спрятаться за углом дома. Она лишь выглянула осторожно: Ойко сидел на чурбаке и чинил сеть. Нужно готовиться к лету, когда будут надолго мужчины уходить на рыбалку и охоту. Матушка и правда кормила собак, которые, нетерпеливо поскуливая, крутились у её ног.
– Нельзя её отпускать, я тебе говорю! – грянул отец. – Видел я сегодня у неё Унху. Рожа хитрая. Удумали они что-то.
Мать с укором посмотрела на него и, вздохнув, ответила спокойно и негромко:
– Пусть лучше с чужеземцами едет. А то вдруг шаман зырянский вернуться вздумает? Что тогда будет? А мужи те муромские сильные, с ними в пути безопасно. Отец фыркнул, складывая руки с сетью на колени:
– Ты что ж, так всем его угрозам поверила, что дочь теперь неведомо куда готова отпустить? И неведомо с кем.
Алейха прищурилась и упёрла руки в бока, оттолкнув коленом слишком настырного кобеля, что сверх своей пайки пытался выклянчить ещё.
– Вот ты всё печёшься о том, чтобы Мось не обидеть. А коли Лунег за Таскув пожалует, так большая беда приключится.
Ойко поиграл желваками и вновь опустил взгляд на сеть.
– Не верю я им. И Унху не верю, – повторил упрямо. – Но, знать, верно ты говоришь, что подальше от паула в окружении воинов ей безопаснее будет. Только надёжных людей с ней отправить надо. Чтоб приглядывали.