Культура и общество средневековой Европы глазами современников (Exempla XIII века)
Шрифт:
Глава 7
Душа и тело
Как мы видели, страх перед загробным судом владел сознанием верующих и последовательно культивировался проповедниками. Можно ли как-то проанализировать этот страх, вычленить в нем некоторые компоненты и факторы? Разумеется, самое намеренье несколько сомнительно, ибо страхи и, в частности, коллективные фобии — явление, относящееся по преимуществу к сфере иррационального, а потому едва ли поддающееся последовательному анализу. Тем не менее главные составляющие страха средневекового человека перед «последними вещами» более или менее ясны. Он не столько боится физического конца — во всяком случае, не об этом страхе идет речь в «примерах», — сколько им владеет страх божьего проклятья. Христос выступает в проповеди в двух ипостасях — сурового Судии, руководствующегося исключительно сознанием высшей справедливости, и любящего Отца, который принес себя в крестную жертву ради спасения душ своих заблуждающихся грешных чад и неустанно о них печется. Фигура Бога-Отца в изучаемых нами памятниках отсутствует, и отцовские функции всецело присвоены Спасителем.
Зримый облик Христа, в каком он предстает в видениях, — это прежде всего Распятый, который нередко оживает для того, чтобы обратиться к верующему со словами предостережения, а то и с угрозами и даже прибегнуть к физическому насилию. Далее, это Младенец, сидящий на руках Матери, преимущественно в сценах, в которых статуя Мадонны с маленьким Сыном оживает и включается в ход действия. В виде Младенца, обнаруживающегося в хлебе евхаристии телесно, Он чаще всего рисуется в «примерах» о злодеяниях иудеев, которые всеми средствами стараются завладеть гостией и причинить ей физические страдания: они режут ее ножом или колют иглой, и тогда из освященной облатки слышен детский плач, она источает кровь, а нередко в ней показывается «маленький Бог христиан», как иудеи называют Христа. Они якобы используют кровь христиан в ритуальных и медицинских целях. Издевательства над хлебом евхаристии служили главным оправданием еврейских погромов (см. ниже).
Рудольф Шлеттштадтский, который детально описал подобные погромы, прокатившиеся в западных областях Германии в конце 90-х годов XIII века, образованный приор доминиканского монастыря, разделяет отношение простонародья к гостии как к телу Христа в буквальном, физически ощутимом смысле. Попутно он сообщает, как стало кровоточить поврежденное камнем распятие, породив ужас участников погрома. Грани между символическим и спиритуальным пониманием пресуществления и верой в то, что в каждой облатке и в каждом распятии телесно присутствует божество, эти грани стираются не только в народном восприятии, но и в изображении ученого автора.
В своей интерпретации причастия Рудольф Шлеттштадтский не отличается от других составителей сборников «примеров». В одном из них рассказано о парижском иудее, который, прикинувшись христианином, получил в день пасхи тело Христово и унес его во рту домой, где надругался над ним вместе со своими единоверцами, в результате чего брызнувшая из облатки кровь образовала поток на улице. Кровотечение остановила только молитва христианского священника, и с тех пор этот уголок Парижа зовется vicus sanguinis (ТЕ, 101–102). Встретив в пасхальный день клирика, иудеи спросили его, явно с издевкой, где же тело Христово, которое он будто бы получил? «В душе моей», — отвечал клирик. «А где же душа?» — «Верю, что в сердце моем». Решив проверить, иудеи убили клирика и вынули из груди сердце. Когда же они его разрезали, увидели в нем прекраснейшего Младенца. В ужасе убийцы закричали, на крик сбежался народ, преступление раскрылось, и все узрели это чудо. Иисус сказал: «Кто ест Мое тело и пьет Мою кровь, пребывает во Мне, и Я — в нем, и вот, возвращаюсь Я в свое жилище, из коего вышел». На глазах у всех Младенец вернулся в сердце клирика, и тот немедля поднялся живой и невредимый (ТЕ, 101). Этот мотив не был новым в XIII веке. Существовал рассказ о раннехристианском святом, которого спросили, почему христиане с радостью принимают мученическую смерть. Потому, отвечал святой, что в наших сердцах запечатлен знак креста. Тиран, отправивший святого на казнь, приказал вскрыть его сердце и действительно нашел в нем знак креста. Под влиянием чуда тиран обратился в истинную веру (Hervieux, 337–338).
Верующие встречаются не только с Христом-Младенцем, но и с самим таинством непорочного зачатия. Если переживавшие экстатические видения монашки идентифицировали себя с Девой Марией и размышляли над таинством непорочного зачатия, ношения божественного плода и рождения Христа [117] , то мирянки, о которых повествуют «примеры», испытывали все это телесно, насыщая мистику физиологией. Жак де Витри приводит два поистине поразительных «примера». Когда он проповедовал в Брабанте, к нему за советом пришла некая очень религиозная бедная девушка и поведала о себе следующее. Каждый год в день зачатия святой Девы ее утроба начинала полнеть, иногда же она ощущала движение в ней младенца, испытывая при этом неизъяснимое счастье. В ночь на Рождество, в тот час, когда, как она полагала, Дева родила, ее живот опадал, и тогда в грудях в изобилии появлялось молоко. Это чудесное превращение происходило с нею на протяжении многих лет. Жак де Витри не скрывает своего изумления и растерянности. По его признанию, он не мог посоветовать ей ничего другого, как только утаить от окружающих это явление, дабы они не осмеяли ее и не учинили скандала. Такая психофизиологическая идентификация девушки с пресвятой Девой поставила Жака де Витри в тупик. Он хочет избежать огласки и скандала, но вместе с тем записывает рассказ «псевдо-Богоматери», который, видимо, не лишен в его глазах назидательной стороны. Переживания простолюдинки не осуждаются им как заблуждение или наваждение дьявола, и о них можно говорить в проповеди. Если у нашего проповедника и были сомнения относительно истинности подобного чуда, он их не высказывает. Впрочем, едва ли он склонен не верить в подобное, ибо тут же приводит и другой «пример», причем на сей раз полагается на то, что сам видел. В Лионе он встречался с замужней женщиной: в ее утробе плод двигался вслед за крестом, которым священник водил над ее животом (Greven, N 45, 46; Frenken, N 44, 45). Эти рассказы (созданные как бы специально для Анатоля Франса) должны были восприниматься в контексте проповеди вполне серьезно, без какой-либо критики или насмешки.
117
Sciurie H. Die Frauenfrage und der Stil der deutschen Plastik zwischen 1270 und 1350.
– Stil und Gesellschaft. Ein Problemaufriss. Hg. von Fr. Mobius.
– Dresden, 1984, S. 173 f.
Наконец, третий и, пожалуй, самый впечатляющий облик Христа — Судия. Он восседает на троне, окруженный всеми чинами ангельскими, патриархами, пророками, святыми, мучениками и праведниками. Перед его престолом разыгрываются сцены судебного процесса над душами умерших. «Примеры» обычно не сообщают, каков внешний вид Судии, но можно не сомневаться в том, что он соответствует канонам церковной иконографии. В тех редких случаях, когда в рассказе визионера проскальзывают указания на отдельные Его черты, мы узнаем, что грешник в беспредельном страхе созерцает гневное божество. В других случаях проповедник ограничивается глухим указанием на то, что лик Христа «ужасен». В обоих обликах — Младенца и Судии — видел Христа один иудей из Франконии, который намеревался перейти в христианское вероисповедание, но желал предварительно испытать могущество бога христиан. Держа в руке гостию, он просил Христа, если Он воистину Сын Девы, явиться ему в этом виде, и облатка превратилась в Младенца-Христа. Затем по просьбе новообращенного Он предстал его взору юношей. Бросившись на колени и признав Христа своим богом, иудей просил его показаться ему в роли Судии, и тотчас увидел величественную фигуру Христа с двумя острыми мечами, скрещивавшимися во рту. Повергнутый в ужас иудей молил «истинного Бога и всемогущего Судию» избавить его от вечных мук, угрожавших ему в судный день. Этим видением было завершено его обращение в истинную веру (НМ, 9).
Все эти видения Христа — Младенца, Распятого, Судии — суть не что иное как реализации тех его изображений, которые можно было созерцать в церквах. Как воспринимались подобные изображения? Имеет смысл несколько остановиться на трактовке авторами «примеров» произведений искусства. В проповеди речь идет, разумеется, о церковном искусстве и о священных изображениях, но роль церковного декора проповеднику вполне ясна. Собор — «Библия для неграмотных», и его убранство, украшавшие его скульптуры и фрески имели первостепенное значение в религиозном восприятии паствы. «Примеры», в которых упоминаются живопись и скульптура, немногочисленны, но тем не менее показательны.
Широкой популярностью пользовался рассказ о живописце, который писал изображения святой Девы и дьявола. Богоматерь он писал с особенным благочестием и старался изобразить как можно более прекрасной, дьявола же — по возможности более уродливым. Однажды, когда он стоял на помосте в церкви, выписывая лик Марии, явился бес и потребовал, чтобы он прекратил оскорблять его. Художник ответил отказом: ведь таков черт и есть на самом деле, каким он его написал. Тогда дьявол разрушил помост, на котором он стоял. Падение с большой высоты наверняка стоило бы мастеру жизни, но он успел призвать на помощь святую Деву, и написанное им ее изображение протянуло руку и поддерживало его до тех пор, пока не принесли лестницу и он смог невредимым сойти вниз (Klapper 1911, N 62; Klapper 1914, N 52) [118] . Картина, по убеждению людей стредневековья, — нечто большее, чем изображение, Богоматерь присутствует в ней. И она и дьявол проявляют живую заинтересованность в том, как художник их пишет, и благодарная Дева спасает его от гибели, а разгневанный дьявол старается ему отмстить.
118
Этот «пример» нашел свое художественное воплощение в миниатюре.
Точно так же и в другом «примере» дьявол чрезвычайно обижается на художника-монаха, который изобразил его страшным и безобразным, и просит его перестать позорить его своею кистью. Встретив отказ, бес решил его погубить. Он внушил некоей женщине желание переписать для нее книгу. Она хотела найти хорошего мастера, способного красиво написать и украсить рукопись миниатюрами, и обратилась к этому монаху. После того как они договорились, дьявол толкнул их на взаимную «недолжную любовь». Они сошлись, родственники этой женщины их застигли, избитый монах был заперт. Ночью ему явился бес, и художник был вынужден обещать ему более не рисовать его безобразным, если тот поможет ему. Бес освободил его из заключения, сев на его место и приняв его облик. Утром виновный был осужден, но, когда его отвели на место казни, он исчез. Аббата монастыря упрекали в том, что у него такой дурной монах, но аббат доказал, что все его монахи утром были на службе в церкви (Klapper 1914, N 77). Автор «примера» не сообщает, исполнил ли художник обещание не писать дьявола в безобразном виде.
Это о живописи. Но соборы украшены также и скульптурой, и о ней не раз заходит речь в наших источниках. Один клирик увидел в прихожей какого-то дома, в котором он укрылся от дождя, статую Богоматери. Была она старая и изъеденная червями. От жалкого вида святой Девы у клирика стеснило сердце, и он, преклонив колени, прочитал «Ave Maria» и спросил: «Как можешь Ты, моя Госпожа, валяться здесь в столь недостойном виде?» Он снял со своей груди серебряную застежку и надел ей на палец как бы взамен кольца: «Прими это маленькое подношение, не имею более ничего, чем бы мог почтить Тебя». Вскоре в какой-то церкви он увидел прекрасную статую Девы и поклонился ей, и тут статуя показала ему застежку на пальце, которую он подарил другой статуе: «Ты почтил Меня, и Я научу тебя другому приветствию: „Gaude, virgo gloriosa…“» («Радуйся, достославная Дева…») (Klapper 1914, N 70).