Квантовая ночь
Шрифт:
Когда Кайла вернулась, она села рядом со мной на диван и положила руку мне на бедро.
— Райан ты очень понравился. Обычно она дождаться не может, чтобы скрыться от моих друзей.
— Она милая, — сказал я. — Общаться с ней одно удовольствие.
— Похоже, дети тебя любят. Никогда не думал завести собственных?
Я отвёл взгляд.
— Бывает, — ответил я. — Время от времени.
20
— Анна-Ли, Джим, большое спасибо, что пришли, — сказала доктор Вилладжер — это было, думаю, года три назад.
— Конечно, —
— Не за что, — сказала Анна-Ли, усаживаясь в правое кресло.
— У меня есть новости, — сказала Вилладжер. Анна-Ли, должно быть, что-то расслышала в голосе доктора; она взяла меня за руку и сжала её. — Как вы знаете, я всегда рекомендую амниоцентез женщинам старше тридцати пяти, чисто в качестве меры предосторожности. И, в общем, на это есть веские причины. Риск определённых аномалий резко увеличивается после этого возраста.
— Господи, — почти неслышно прошептала Анна-Ли.
Доктор Вилладжер кивнула.
— У плода синдром Дауна.
— Вы уверены? — спросил я, зная, что, конечно, неясности тут быть не может.
— Да, совершенно уверена. У него — это, кстати, мальчик — три двадцать третьих хромосомы. Провинциальная медицинская страховка покрывает аборт в таких случаях, если вы решите его сделать.
— Господи, — снова сказала Анна-Ли. — Господи…
— Вам не обязательно принимать решение сегодня, — добавила доктор Вилладжер. — Но это нужно сделать в ближайшее время.
Мы с Анной-Ли лежали рядом в постели, вглядываясь в тёмные глубины потолка.
— Дорогая, — сказал я, — мы ведь говорили об этом перед тем, как сделать тест.
Я надеялся на словесное признание или хотя бы на шуршание подушки, которое показало бы, что она кивает в знак согласия. Но ничего не услышал.
— Я хочу сказать, — продолжил я, — поскольку мы планируем лишь одного ребёнка, мы должны подумать, будет ли этот ребёнок наилучшим вложением наших ресурсов, верно? Нас ждут огромные дополнительные расходы, и что бы мы ни делали, у ребёнка почти наверняка будет жизнь не только пониженного качества, но также и более короткая; люди с синдромом Дауна редко доживают до тридцати.
Она была неподвижна, словно поваленная статуя.
— И, кроме того, ты ведь знаешь позицию утилитаризма: нельзя отдавать предпочтения собственным нуждам; ты не можешь ставить их впереди нужд других. Но ты можешь учитывать их так же, как и нужды любого другого человека. Это не та жизнь, которой мы хотели. Да, конечно, быть родителями — это всегда работа на полный день, но это не оставит нам возможностей ни для чего другого. А экономический ущерб…
Я замолчал, желая, чтобы она дала какой-нибудь знак — какой угодно — что мои слова проникают в её сознание.
— Ты говоришь о нашем сыне, — сказала она, наконец.
Я выдохнул.
— У эмбриона…
— Пожалуйста, — твёрдым голосом прервала меня Анна-Ли.
Но я не сдавался.
— У эмбриона моральная ценность не больше, чем та, что мы присваиваем животным с похожим уровнем самосознания, рационализма, способности чувствовать и прочего. Позиция утилитаризма…
— В жопу утилитаризм, — сказала она и перевернулась на бок, спиной ко мне.
Я тоже перевернулся на бок; мне хотелось её обнять, но я лишь протянул руку и коснулся её. Ухом, прижатым к подушке, я различил тихое биение своего сердца.
Или…
Нет, нет. Разумеется, моего. Чьего же ещё?
Я был там, в родовой палате, когда Верджил появился на свет. Он молчал; даже когда доктор Вилладжер осторожно шлёпнула его по попе, он не издал ни звука. Я надеялся, вопреки всякой логике, увидеть нормального ребёнка, но даже по чертам его лица, сплющенного и мокрого, было видно, что пренатальный диагноз был верен. У Верджила было плоское лицо, и язык чуть высовывался изо рта. Доктор Вилладжер протянул его Анне-Ли, лицо которой до сих пор было залито слезами после испытанных во время родов болей, однако на нём появилось выражение радости, когда она взяла мальчика на руки — и пока не посмотрела на меня. Хотя я сыграл свою роль безупречно, её взгляд был холоден.
После родов Анну-Ли и Верджила продержали в больнице четыре дня; по-видимому, у ребёнка с синдромом Дауна сразу после рождения может возникнуть масса осложнений — проблемы с дыханием, трудности с сосанием и прочее. Я проводил в больнице столько времени, сколько мог; когда в часы для посещений не мог придти я, там была мама Анны-Ли.
Когда Верджила, наконец, были готовы выписать, я приехал, чтобы отвести его с Анной-Ли домой. Я вошёл в знакомую палату с её бледно-жёлтыми стенами; моя факультетская страховка не покрывала расходов на индивидуальную палату. Я удивился, обнаружив там тёщу, молча стоящую рядом с кроватью.
— Я не еду домой, — сказала Анна-Ли, как только я вошёл. Верджил спал у её груди.
— Но доктор Вилладжер сказала…
— Я выписываюсь из больницы, — прервала меня Анна-Ли, — но мы с Верджилом будем жить у моих родителей.
Я секунду помолчал, переваривая услышанное.
— Могу я спросить, почему?
— Я не хочу, чтобы Верджил когда-нибудь увидел этот твой взгляд.
— Какой взгляд?
— Говорящий, что ты хотел бы, чтобы он никогда не рождался.
— Анна-Ли, прошу…
— Это ведь правда, да? Ты именно так к нему относишься.
Я открыл было рот, но не смог найти подходящих слов.
Анна ли крепче прижала младенца к себе и покачала головой.
— Да ради Бога, Джим…
Я тряхнул головой, прогоняя воспоминания, и снова повернулся к Кайле, в её гостиной, здесь и сейчас — и попытался увести разговор подальше от детской темы.
— Это Тревис? — спросил я, вставая и приглядываясь к фотографиям в рамках, расставленным по книжным полкам. Я заметил фамильное сходство с Кайлой: высокие скулы, крупный нос и идеально вертикальный лоб.