Лабинцы. Побег из красной России
Шрифт:
— Тогда извините меня, мадам, Ваш сын убит в бою под селом Садовым и похоронен в Туапсе.
При этих словах младшая дочка как-то передернулась, резко заклокотала своей маленькой грудью и с беспомощным криком ужаса «мам-ма!» повалилась матери на грудь.
— Хорошо!.. Спасибо Вам!.. Идемте, дочки, домой! — стальным голосом произнесла она, все так же зло глядя мне в глаза, не попрощавшись, резко повернулась и, поддерживая младшую дочку, направилась к воротам.
Я печально смотрел им вслед и не обиделся на мать. Я также плакал в душе еще по одному казачьему семейству на Кубани
У ворот лагеря стоял только один красноармеец с винтовкой, но пропуск за ворота свободный, и многие из нас выходили через него к Кубани. Там, в Кубани, мы умывались по утрам, а некоторые казаки и купались. Бежать можно было совершенно свободно. Но куда бежать? Не в станицу же, где каждого офицера немедленно арестуют, и тогда что?!.
Возможно, еще в дороге на Екатеринодар, да и отсюда, казаки бежали в свои станицы. Там же не всем было известно, кто ушел в горы из казаков. Но офицеры — они все на счету.
Когда мы сдали оружие и лошадей у Сочи, я почувствовал себя так, будто неожиданный мрак спустился над нами, полностью заволок все бывшее светлое, и мы оставлены судьбой на полную неизвестность или гибель.
Я почувствовал, что у меня отобрали самое ценное в моей жизни, после чего не стоит и жить.
Я почувствовал себя тогда совершенно беспомощным, пойманным разбойниками, ограбленным начисто и сброшенным в темную, глубокую яму, из которой трудно выбраться.
Мы перешли тогда черту, отделяющую свет от тьмы, рай от ада, которую обратно перейти было рке невозможно. Я тогда точно понял, что мною потеряно все то, для чего учился, к чему стремился, чего достиг, и вернуть все это нельзя. Так, сильный зверь зажимает свою жертву в когти, играется с ней для того, чтобы ее потом умертвить.
Я ощущал всей своей душей только горе, свое или чркое, очень остро. Всякая же радость скатывалась с моей души как вода с масла, не оставляя своего следа.
После обеда и по вечерам офицеры и казаки одним большим кругом пели дивные песни черноморских казаков, больше грустные. Основой песенников был Войсковой хор. Но регент хора, сверхсрочный вахмистр-черноморец, наотрез отказался управлять нами, заявив:
— Я знаю только Царские песни, их петь сейчас нельзя и опасно, а другие я петь не хочу.
Но среди офицеров-черноморцев нашлись самородки-регенты, и песни пелись громко, долго и отлично. Одним из регентов был Корниловского полка есаул Андрий Бэх. Лирический тенор, тонкий слух. К тому же он окончил семинарию. При мне, в конце 1918 года, был еще прапорщиком. И вот из лагеря бежал домой в свою Незамаевскую или Кал-ниболотскую станицу, там немедленно был арестован местной властью для препровождения обратно в лагерь. А конвоир за станицей пристрелил его.
Из станицы Темижбекской прибыл длиннобородый старик Маслов, отец двух сыновей-сотников, находящихся здесь. С ним и жена младшего сына, Феди295. Этот Мафусаил, за 70 лет, был почтителен со мной, но я заметил в его глазах грусть и боязнь за нас. Старые люди видели все гораздо глубже. Мне же перед ним было стыдно.
Казачье
Пришло распоряжение: «Всем офицерам выйти на работы, перенести доски с одного места на другое». Не сговариваясь, никто из нас не вышел на работу, но генерал Морозов со своим штабом вышел и «таскал на плечах доски».
«Ну конечно, популярничает перед красными», — перекидывались мы между собой. Мы тогда еще не изжили своего офицерского привилегированного положения, и черный труд нам казался непозволительным и оскорбительным.
По дороге в Чека и на поезд
На второй или третий день после областного съезда пришло распоряжение: «Всех генералов и штаб-офицеров выделить из лагеря и немедленно же отправить в Ростов, в штаб Северо-Кавказского военного округа, для назначения на командные должности в Красной армии на Польский фронт».
Мы знали, что польская армия перешла в наступление и заняла уже Киев. Защищать красную Россию мы не собирались, но через Польшу попасть в Крым, к генералу Врангелю, прельщало некоторых.
Нас так быстро выделили, что те штаб-офицеры, кои были в отпуску у своих семейств, не вернулись еще из города. К ним относились командир Корниловского конного полка, войсковой старшина Безладнов и мой помощник, полковник Ткаченко.
Командир Сводно-Кубанского полка, полковник Лиманский и второй мой помощник, войсковой старшина Сахно заболели и отправлены были в госпиталь. Этими событиями судьба их была совершенно иная, чем наша.
Собравшихся вывели за ворота, перевели на пустырь, что между кирпичными сараями Стахова и Дубинкой, и остановили. На глаз, нас было человек восемьдесят. Мы кого-то ждем.
Издали справа приближаются в направлении лагеря две крупные фигуры в длинных черкесках нараспашку, в больших папахах. Один из них часто вытирает папахой пот на лице. За ними небрежно идет плюгавый красноармеец с винтовкой. К нашему удивлению и жалости, в этих двух фигурах мы опознали генералов Косинова и Серафимовича. Узнав некоторых из нас, они приветствовали взмахами рук и с напускной беззаботностью, дружески улыбаясь, прошли мимо нас в 50 шагах.
Подошел конвой, человек в тридцать красноармейцев, окружил нашу группу с ружьями «наперевес» и приказал быстрым шагом двигаться к Дубинке.
Прошли ее. Идем по Почтовой улице, справа проходим Атаманский дворец. Нас сопровождают родственники и знакомые, шедшие к нам на свидание. Среди них обнаружил я и нашу бабушку. Мать уехала в станицу, и больше я не видел ее на этом свете.
С Почтовой свернули на Красную улицу. Второй этаж Атаманского дворца задрапирован красным полотнищем. Памятник Императрице Екатерине II и запорожцам снят. На душе мрак и оскорбление Войскового достоинства.