Лабрум
Шрифт:
Он: «Родители живы?»
Я: «Нет, папа погиб в автомобильной катастрофе одиннадцать лет назад, мама очень переживала, через три года ее тоже не стало, от горя…»
Он: «Моих тоже уже нет. Болели оба…»
Пауза, молчим. Судьба…
Он: «Вам крупно повезло, что вас впустили».
Задумался, смотрит в пол. Вскакивает, хватает со стула свою куртку, шарит по карманам.
Он: «Забыл балда. Я же тебе диктофон принес, вот».
Устройство размером с мою ладонь, в нем открывается дверца, там кассета, в которой на два ролика намотана коричневая пленка, на корпусе механические кнопки, решетка динамика и микрофона.
Он: «Я когда-то на что-то выменял, думал на нем музыку слушать. Но кассеты тяжело найти и на них запись портится. Вот если что-нибудь записать, то будет с шумом, треском, гулом, не качественно то есть, плюс кассета размагничивается (магнитный принцип записи) сама собой, не больше суток-двух запись среди помех еще различима, а потом вовсе один шум. Было несколько кассет у меня, но осталась только вот одна, что в нем стояла».
Я: «Огромное спасибо!»
Он: «Да ладно, записывай, мне он не нужен. Перемотай кассету и включай запись, вон красной кнопкой».
Показывает мне, как пользоваться диктофоном. Пробуем записать пару фраз, проигрываем – работает, запись не идеальная, но разобрать можно.
Я: «Ну расскажи дальше, что происходило».
Он, поерзав на стуле, выпрямив спину, четко произносит каждое слово: «Здесь в зоне происходили следующие события. В силу малолетнего возраста я могу не помнить все, но то, что помню, это…»
Встает, машет руками.
Он: «Не, может лучше выключай ты его, а то я как на допросе».
Я: «Не обращай внимания просто».
Кладу диктофон в сторону, подальше.
Он: «Ладно. Сильная паника поднялась позже, когда людям начало становиться плохо: недомогание, обмороки, рвота. Стала увядать растительность, закрылись производства, людей разогнали по домам и настоятельно рекомендовали не выходить, не открывать окна. Тут, конечно, люди поняли и начали драпать, побежали. Централизованной эвакуации не было, армия к тому моменту с улиц исчезла, по слухам, отражали нападение какого-то врага, а полиция никак не руководила, но и не препятствовала. Так как слух об российской атомной станции распространился повсеместно, то все двинулись в противоположную от нее сторону – на запад, как и вы, в Европу. И что? Офигеть можно с той Европы, тоже мне… Я, конечно, сам не помню, но, как говорят, пропускали выборочно. Только определенные люди попадали, типа «полезные» люди. Ученые, специалисты, у кого высшее образование, художники, писатели и язык надо было знать».
Я: «Я об этом не слышал…»
Он: «Повторюсь, я доподлинно не знаю, так говорят. Но если и вправду так, то сам понимаешь, про это распространяться не будут, это ведь нелицеприятно, это скотство, может, кто-то один приказ отдал, а все выполняли, и потом стыдно стало».
Я: «Это подло! И это нарушает закон!»
Он: «Так, короче, ничего не поделаешь – двинули беженцы на восток. Там эта раздробленная Россия, тогда же после революции поотделялись все, но границы были формально, люди там и разбежались по республикам».
Я: «Потом объединили в одно государство».
Он: «Ну да, Объединенная Русь. Мы же сейчас тоже как бы часть ее».
Я: «Официально Лабрум – ничья территория, зона отчуждения».
Он: «Паспорта у нас русские».
Я: «А вы, твоя семья?»
Он: «А мои остались. Непонятно было куда и что, неразбериха. Решили переждать… А потом границу закрыли, то есть не пускали назад, кто уже выехал. Отец категорически отказался уезжать без возможности вернуться. Информации становилось все меньше, одни слухи и домыслы, сидели мы и не рыпались».
Я: «Насильно не выселяли из страны?»
Он: «Я же говорю, не выселяли. Хочешь – живи, хочешь – езжай. Только назад никто не возвращался, говорили, что не впускают. А через три года границу закрыли в обе стороны, то есть уже и не туда, и не сюда, кто не успел выехать, тот навсегда и остался».
Я: «И как вы жили?»
Он: «По-разному, сразу все не расскажешь, привыкали. Много, конечно, людей уехало, можно сказать, почти все, пусто стало. Но жизнь кое-как стала налаживаться: некоторые производства вновь заработали, к зарплате дополнительно всем доплачивали как пострадавшим, магазины работали, микроэлектронные приборы заменили более простыми электрическими или механическими, хоть что-то стали говорить, официально это была экологическая катастрофа вследствие аварии на производстве, назначили новое правительство, школы, детские сады, больницы, все это работало».
Я: «Телевизор, интернет, радио – не было ничего?»
Он: «Ни интернета, ни телевидения я так больше и не видел, толком и не помню, что это такое. Радио есть, по проводу, телефоны тоже проводные, музыку слушаем на виниловых пластинках, часы только механические, все это появилось в магазинах, но оно не новое, видимо, из каких-то запасов или с барахолок. Вся электронная техника простейшая, аналоговая, того цифрового изобилия, которое я еще застал – нет, но основное необходимое есть. Ты тут такие устройства увидишь – у вас там такое, наверное, только в музеях. […] обычная жизнь, ко всему привыкаешь. Мне было десять, когда стал появляться рыжий туман. Сначала он был еле заметен, дальше становился все более и более плотным, а лет через пять – семь уже стал таким густым, как сейчас, с того времени постоянно живем вот с таким туманом. И еще вместе с ним появился запах металла, привкус во рту, чувствуешь, да?»
Я: «Да, чем ближе к городу, тем больше он ощущался».
Он: «Туман как, с самой границы начинается?»
Я: «У самой границы его нет, он начинает проявляться чуть дальше».
Он: «Слушай, а граница, она вообще где? Там же где раньше Беларусь начиналась?»
Я: «Нет. Форма зоны овальная. Большая часть – бывшая Республика Беларусь, но затронуты еще Польша, Литва, Латвия, Украина, бывшая Россия. Я могу на карте тебе показать».
Достаю из рюкзака карту, показываю.
Он: «Ага, ага, понятно. Я в общем-то в курсе приблизительно, просто проверить сведения. Ты знаешь, сейчас у нас информация – самый ценный продукт. Твою вот карту можно выгодно продать кое-кому».
Я: «Вас не информируют? А радио же есть, газеты…»
Он: «Газет сейчас уже нет, по радио передается только самая необходимая информация, в основном служебная».
Я: «Вы боретесь с этим? Вас же обманывают, держат в изоляции».
Он: «Нет, не боремся, ничего такого ни разу не было, я не слышал, чтобы кто-то протестовал открыто. Такое дело, как тебе объяснить, здесь не все так просто, есть нюансы, я даже не знаю, как объяснить, чтоб ты понял. Жизнь другая, общество другое, понимание другое. Я подготовлюсь, подумаю, как все собрать в одну теорию, и позже тебе расскажу».