Лекарство
Шрифт:
Григорий Филиппович махнул лаборанту, находившемуся внутри, рядом с клетками кроликов.
– Игорь, давай Рыжчика ближе!
– В присутствии и под контролем ваших сотрудников все эти опыты мы снова сможем повторить, – потирая руки, сказал Андрей Никитич Заваеву, пока лаборант брал клетку и нес ее на стол к смотровому стеклу.
Олег Николаевич, судя по выражению толстых губ, видимо, был крайне доволен, отметил про себя дядя Витя, которого бесцеремонно оттолкнул теперь Кирилл от двери. Разве можно упустить такую возможность?
Клетку с кроликом поставили на стол. Рыжчика можно было хорошенько рассмотреть. Вблизи серая шерсть выглядела не гладкой, а скорее походила на колючки ежа, сильно вымокшего под обложным дождем. Местами шкурка имела лоснящийся вид, а местами зияла
– Вы посмотрите на него. Почти как огурчик! Еще несколько дней восстановления и следов болезни видно не будет. Ну-ка, Рыжчик, повернись мордочкой к людям. Как кусать – так ты мастак, а когда на тебя смотрят, ты отворачиваешься, – Андрей Никитич крутился возле стекла, желая неким необъяснимым способом повернуть кролика.
Игорь легонько постучал по задней стенке клетки, и Рыжчик нехотя, апатично, переваливаясь с ноги на ногу, как под тяжестью, развернулся и сделал пару шажочков. Почти все присутствующие обступили стекло, и Кирилл немного высунул голову из подсобки, стараясь разглядеть хоть что-то, но машущие руки аналитика то и дело мешали. Но всё же он разглядел самое главное – поникшую голову кролика, уши, лежащие плетьми на спине, изъеденную бороздками мордочку и глаза, полные невыразимой печали и какого-то пробирающего понимания тщетности своего существования. От неожиданности Кирилл вздрогнул, и дядя Витя тоже подвинулся вперед, от чего дверь приоткрылась еще больше. Между тем Григорий Филиппович что-то говорил.
– ... а вот посмотрите, какой он был всего два дня тому назад. Это же небо и земля, не находите?! – все дружно рассматривали снимки, охая и качая головой. Мужчины, порой сами повидавшие виды, весь жестокий мир криминальных разборок, испытывали какое-то сострадание, увидев страдания беспомощного, невинного существа. Сотрудники лаборатории, в том числе и отец Кирилла, стояли, точно статуи. Как сказали бы моряки: «Хоть где-то и бушует свирепый шторм, но у нас, слава богу, пока штиль!» Кирилл с удивлением посмотрел на лицо отца, когда тот раздал снимки. Слегка растрепанные волосы, бровь, приподнятая дугой над правым глазом, полные щеки, которые нехотя выталкивали жиденькие усики вперед, отчего те еще больше топорщились. Более всего поражали же глаза, умиленно-отстраненные, со взглядом, витавшим где-то в нездешних далях. Кириллу почему-то живо представилось, что они вновь сидят на скамеечке, отец мечтательно парит в мыслях, а двери театра то распахиваются, то захлопываются с грохотом, от которого невольно содрогаешься. Но отец сидит всё так же неподвижно и созерцательно, непробиваемый никакими внешними звуками.
– А знаете ли вы, что такое кокцидиоз, господа? – Андрей Никитич продолжал вести презентацию, увидев, что его начальник «ушел в глубокие раздумья».
Причем нельзя сказать, что Быстряков всегда был таким. Андрей Никитич, знакомый с ним с последнего курса института, помнил, что раньше Гриша был душой компании, настоящим заводилой, склонным как на разные пакости, так и на самые геройские поступки. Благодаря одному из них, он и познакомился с Оленькой, своей будущей женой и мамой Кирилла. Как он тогда лихо вступился за нее едва ли не под носом у самого декана, когда несколькими ударами и пинками прогнал одного липучего ухажера, который, не получая взаимности, на глазах у сокурсников стал дергать Олю за платье, точно желая ей испытать то унижение, что, как ему думалось, она заслужила! Каким чудом заступник не вылетел из института – об этом не знал и сам Андрей Никитич, хотя в те годы считал Быстрякова своим товарищем, и доверял ему куда более страшные тайны. Но он доучился. Правда, затем отправился аж в Новосибирск набираться опыта. Вернулся он заматеревшим ученым, и вскоре получил в свое распоряжение одну из лабораторий НИИ. А последний пять лет они вместе работали над проектом «Гидра». Андрей Никитич стал замечать изменения в начальнике то ли с полгода, то ли с год. Еще раньше он принимал разные экспериментальные разработки, но не позволял себе многого такого, что позже проявилось в характере. Иногда он мог накричать с какой-то бешеной злостью на Андрея Никитича, сорвавшись из-за рабочей мелочи, одной из тысяч, которые перебираются в ходе бактериологических разработок. Чаще всего он впадал в такое добродушное состояние, что добиться от него дельных мыслей и распоряжений по проекту не получалось. Зато потом он выдавал на-гора блестящие, как находка, догадки. Поначалу это раздражало Андрея Никитича, но в последние месяцы он также стал принимать чудо-таблетки, и с удивлением для себя отметил, что поведение начальника больше не раздражает его. Как не раздражает, например, человек, что шлепает по лужам в осеннюю погоду, когда сам сидишь возле окна у бросающего горячие искорки камина.
– Это такая смертельно опасная штука, – продолжил зам, обращаясь к Заваеву, – которая поражает печень или кишечник кроликов. Методов лечения толком до сих пор нет, и запущенный кролик непременно погибает. Что самое интересное (тут Андрей Никитич сладко причмокнул), паразит кокцидия настолько живуч, что погибает только при температуре в сто градусов! Сейчас на этом экране вы сможете увидеть, как происходит заражение... и что происходит дальше, простите за тавтологию, господа.
Кирилл вперил взгляд на большой экран, где крупным планом камера выхватила забеспокоившегося Бурика. Тот с выпученными глазами старался увернуться от руки лаборанта. Едва переводя дыхание, Кирилл наблюдал, как лаборант после очередной попытки схватил-таки несчастного кролика и прижал того к поддону. Рядом, в соседней клетке, забился в самый темный угол Рыжчик, точно надеясь там обрести потерянный покой.
– Итак, – Андрей Никитич щелкнул какие-то переключатели на скрытой панели под смотровым стеклом, и экран на секунду погас; затем изображение ожило, – вы видите ткани кишечника кролика с, не побоюсь этого слова, микроскопическим увеличением, благо новейший зонд не доставляет Бурику дискомфорта. Сейчас тут окажутся злющие враги, вот-вот... так... да, лаборант запустил в Бурика целую колонию кокцидий.
Не прошло и минуты, как на экране замелькали то ли шарики, то ли овальчики, под скорлупой которых таилась неизбежная смерть.
– Тише, тише, ты что? – зашептал дядя Витя, почуяв, как под его рукой задрожало тело мальчика. – Кролику не больно. Это ничто по сравнению с тем, как его кололи...
Кирилл не слышал объяснений, перед глазами у него поплыло какое-то сизо-оранжевое облако, лоб набух как гроздь винограда, готовая сорваться с ветки.
Андрей Никитич между тем разъяснял важным гостям, что за микроскопическая война происходила на экране, где одноклеточные клетки кокцидий были атакованы более крупными микробами, точно кавалерийской атакой с фланга, и отброшены в расплывающуюся розовую массу желейного вида. По крайней мере, камера зонда так видела ту завесу, что заволокла пораженные участки.
Вся сцена напоминала некую батальную схватку, где генералы склонились над картами и тщательно проводили рекогносцировку местности, изучали расстановку сил и наиболее горячие места сражения. В самый пыл незримой борьбы, когда в ушах зазвенело от грозовой тишины, ворвался Кирилл и как фурия набросился на военачальников битвы, тщетно стараясь разметать и раскидать их хоть и жилистыми, но всё же детскими руками.
– Мучители! Звери! Что же вы делаете? – вопил Кирилл не своим голосом, как ему казалось, хотя всё окружающее плыло, как во сне, и даже собственные слова звучали откуда-то сбоку и сверху, приглушенные подобно эху далекого грома. – Вы же хуже тех животных, которых вы так мучаете... Что вы, как стервятники, налетели на кроликов? Вам живые не интересны, ведь вы... вы питаетесь падалью.
– У мальчика истерика! А ну быстро выведите его отсюда. Откуда он вообще здесь взялся? – кричал покрасневший зам, на лысине выступил пот, и полные капли побежали с висков, стекая по стеклянным дужкам очков.
Другой лаборант бросился за Кириллом, пытаясь скрутить его, как первый скрутил кролика. Кирилл почти ничего не соображал и не видел, но брыкался, как хватается утопающий за воображаемую веревку спасения. Отец, шедший по направлению к нему, потерял строгие очертания и расплылся, подобно розовой желейной массе.