Лиса в курятнике
Шрифт:
– Потому предлагаю поговорить миром, - предложила Авдотья, прескромно складывая ладошки на коленях. А Стрежницкий только и сумел, что кивнуть.
– Так все же, чего вам надобно от Лизаветы?
– Авдотья погладила серое с искрой сукно. И поди ж ты, платье гляделось нарочито скромным, строгим даже, а вот чулочки кофейного колеру дразнили взгляд.
– Только, пожалуйста, не надо врать. Я многое про вас знаю.
– Что, например?
– он все же попытался подняться, дотянуться до графина с водой, ибо в горле пересохло, то ли от волнений,
– Например...
– Авдотья стала и шлепнула по руке.
– Сидите уже, герой-недобиток...
Почему-то стало обидно.
– Я не...
– Недобиток? Или не герой?
Стрежницкий засопел. Между прочим, он вдвое старше этой... этой пигалицы, которая совершенно не понимает, чего творит. А если ее кто видел? Это же дворец, тут и стены стоглазы, не говоря уже об ушах. И полетит, понесется сплетня, подробностями обрастая. После хоть прилюдный осмотр целительский устраивай, все одно не поверят, что покинула она эти покои невинною.
...и ведь слух, появись он, всенепременно до Пружанского дойдет.
– Знаю, что вы появляетесь, когда случается нечто... до крайности неприятное, но требующее решения тихого...
– она наполнила стакан водой и подала. И пальчики ее влажные были теплы.
– Батюшка не любит вас вызывать. Становится мрачен, зол. Кричит на офицеров. Правда, он и так на них кричит, но иначе... поймите, я же там выросла. Я многое вижу. И многое знаю. К примеру, когда наши патрули раз за разом вдруг исчезают... или когда тропы пустеют, те, по которым караваны через границу ходят... значит, где-то новые проложили и повезут по ним вовсе не приправы с шелками.
Она помогла напиться и, заглянув в глаза, строго сказала:
– Не дурите. Вернитесь в постель. В этом вашем... геройстве никакого смысла нет.
Стрежницкий мотнул головой: вот еще, будут тут всякие ему указывать... пигалицы. Она же лишь вздохнула и стакан поставила на место. Вернулась в кресло. Села. Юбку приподнявшуюся было почти неприлично - еще немного и коленки видны станут - одернула.
– В последний ваш раз папенька даже не ругался. Стал мрачен. Ходил, бормотал что-то... и аманте своей от дома отказал.
– Что?
Не то, чтобы Стрежницкий полагал старинного приятеля столь уж далеким от обыкновенных мирских радостей, но вот одно дело аманту завести - одинокому генералу простительно, и совсем другое, чтобы взрослая дочь об этом узнала.
Она же рукой махнула.
– Бросьте... или вы как папенька, полагаете, что мне вечно будет пять лет? Я вижу. Она неплохая женщина. Вдова. Порядочная. И ему подходит. Я даже папеньке сказала, что буду совсем не против, если он сделает предложение.
Стрежницкий зажмурился, пытаясь представить выражение генеральского лица. Надо же... жениться на аманте...
– Если уж встречается лет десять, может перестать женщину мучить...
– А он?
– Раскричался... ему, между прочим, целитель велел беречься. Настой успокоительный прописал. Так он упрямый же... как некоторые.
Стрежницкий с трудом удержался, чтобы не выругаться.
Нет, он, конечно, понимает, что на заставах свои порядки, что городок маленький, на сплетни бедный и все на виду, однако же...
...Велкуцкого, к слову, отнюдь не ложно обвинили. Деньги он брал от соседей недобрых и действительно не за шелковый путь. Самолично опийное молочко перевозил, а с ним кое-что похуже, так что свои пятнадцать лет каторги милостью Его императорского Величества, он заслужил сполна.
Но девице-то, пусть и генеральской дочери, о том ведать - лишнее.
Она же усмехнулась.
– Папенька их разворошил... не смотрите вы, право слово, граница же, там без шпионов никак. Но обыкновенно они тихонько сидят, папенька порой сам им новостей подкидывает, а они нам, стало быть.
Вот такое, мать его, глубокое душевное взаимопонимание, о котором все знают, да помалкивают, понимая, что лучше один известный шпион, чем десяток новых, к обычаям не приученных.
– Но в тот раз что-то было не так... батюшка вас и позвал. А вы по границе поездили, дозоры проведали, а после роман завели с Шавельевой.
Стрежницкий прикрыл глаза, прикидывая, не притвориться ли ему умирающим.
– И папенька Шавельеву еще выговор сделал, когда тот пришел справедливости требовать, мол, сам жене попустительствовал. А после вашего отъезда Шавельева в отставку отправили. И я много думала... а потом поняла. Она ведь никогда не скрывала, что желает красивой жизни. Шавельев ее обожал, боялся, что бросит, все прощал... она красивой была. Яркой.
...а еще достаточно верткой, чтобы управиться сразу с тремя любовниками. И ведь умудрялась же провернуть так, что никто из троицы о соперниках не догадался... влюблялись? Может, и так. Там, на границе, все немного иначе.
Чувства ярче.
Нервы больнее. И кажется, будто каждый день - последний. Вот и горят, спешат жить. Ее полагали глупенькой, наивной девочкой, которая неудачно вышла замуж, а теперь не наберется решимости мужа оставить.
А она...
Много ли надо, чтобы заглянуть в чужую планшетку? Отснять бумаги? Передать нужным людям и получить достойное, как ей казалось, вознаграждение. Она ведь никого не убивала. Она просто...
...жила.
И продолжала жить где-то там, в Уйгурском поселении, быть может, приспособившись. Поговаривали, что иные и неплохо себе устраиваются, мужей ищут, детей рожают, напрочь забывая о прежней жизни. Стрежницкий правда сомневался, что она из таких.