Литературные воспоминания
Шрифт:
психологии, этнографии и законодательству. Белинский думал, что пришло время
для лигературы взять на себя всю ту работу, которую другие деятели откладывали
именно под предлогом безвременья, и произвести за них тот следственный
процесс над старыми условиями русского существования, какой должен
предшествовать окончательному их устранению и осуждению. Белинский вместе
с тем становился и сторонником правительства, как это можно видеть и в
многочисленных печатных
содействии литературы, однако ж, скоро миновала, и, наоборот, вся ею уже
заготовленная с этой целью работа признана была даже опасной. Со всем тем
остается вполне достоверным, что если бы движение продолжалось, литература
251
приняла бы на себя все ненависти раздраженных интересов и эгоистических
страстей, отдала бы себя на проклятия и поругания и развязала бы другим руки
только на светлое, благодатное и благодарное дело восстановления права и
справедливости в стране.
Ясно, что как проповедь, так и все намерения Белинского в этом случае
скорее можно назвать консервативными в обширном смысле слова, чем
революционными, как прославляли их потом соединенные враги печати и реформ
в строе русской жизни. Здесь кстати будет сказать вообще о прозвище
«революционера и агитатора», какое получил Белинский у своих, ему
современных, и у позднейших врагов, которым одинаково полезно было
распространять эту репутацию [318]. Ни одно из его увлечений, ни один из его
приговоров, ни в печати, ни в устной беседе, не дают права узнавать в нем, как
того сильно хотели его ненавистники,— любителя страшных социальных
переворотов, свирепого мечтателя, питающегося надеждами на крушение
общества, в котором живет. Те вспышки Белинского, на которые указывали
диффаматоры его для подтверждения своих слов, всегда были произведением ума
и сердца, обиженных в своем нравственном существе, в своей идеалистической
природе. Ими он только облегчал душевные страдания и мстил подчас за грубое
прикосновение к какому-либо гуманному чувству своему; но одно недоразумение
или одна злая подозрительность могли предполагать за всем этим еще жажду
скорых расправ, внезапных потрясений и простора для личной мести. Никогда и
мысленно не принимал он защиты тех разрушительных явлений, которые
проходят иногда через историю и действуют в ней со слепотой стихийных сил, не
имея под собой часто никаких моральных основ и составляя как бы страшную и
вместе нелепую импровизацию жизни, раздраженной до последней степени
несчастиями и страданиями. Не раз Белинский и сам признавался, когда заходила
речь о таких эпохах, упоминаемых историей западных европейских
подобные времена он был бы совершенно ничтожным, растерянным человеком, годным единственно на то, чтобы умножить собою число жертв, обыкновенно
оставляемых ими за собой. Все, что не носило на себе печати мысли, не имело
интеллектуального характера и выражения, вселяло ему ужас. Белинский легко, быстро понимал всякую смелую идею и всякое смелое решение, состоящее в
каком-либо, хотя бы и дальнем родстве с началами — и приходил в тупик перед
роковыми случайностями, так часто направляющими жизнь помимо
человеческого предвидения. На них он никогда не рассчитывал и никогда не
вводил их в круг своего созерцания. Оставаясь таким же идеалистом в понимании
условий исторического прогресса, как и в своей жизни, он отличался
неспособностию признать нужду лжи, даже когда она успокоивает колеблющиеся
умы, чувствовал неодолимое отвращение потворствовать пустым людям и
вздорным явлениям, если бы они даже и действовали в рядах его собственной
партии. У Белинского не было первых, элементарных качеств революционера и
агитатора, каким его хотели прославить, да и прославляют еще и теперь люди, ужасающиеся его честной откровенности и внутренней правды всех его
убеждений; но взамен у него были все черты настоящего человека и
252
представителя сороковых годов — и между этими чертами одна очень крупная, к
которой теперь и перехожу.
Черта эта состояла, как уже было сказано, в особенном понимании
искусства как важного элемента, устроивающего психическую сторону
человеческой жизни и через нее развивающего в людях способность к
воспринятию и созданию идеальных представлений. Чертой этой Белинский резко
разграничивал свою эпоху от последующей, с которой во всем другом имел
множество точек соприкосновения. Разлагая и опровергая старый эстетический
афоризм — искусство для искусства, переводя все задачи литературы на
общественно-служебную почву, помещая искусство и фантазию в авангард, так
сказать, доблестной армии волонтеров, сражающихся за великодушные идеи, что
значило, по мысли критика, сражаться за хорошо понятые интересы каждого лица
в государстве — Белинский хотел, чтобы войско это снабжено было и надежным
оружием, а таким оружием для него он считал всегда поэзию и творчество. Он
допускал и простое обличение зла, простое отрицание наголо, но смотрел на них
как на рукопашную схватку, которая в некоторых случаях может быть неизбежна, но которая одна никогда не решает дела и не одолевает врагов. Одолевает их или