Литературные воспоминания
Шрифт:
частной, интимной корреспонденции. Когда работа была кончена, он посадил
меня перед круглым столом своим и прочел свое произведение.
Я испугался и тона и содержания этого ответа, и, конечно, не за Белинского, потому что особенных последствий заграничной переписки между знакомыми
тогда еще нельзя было предвидеть; я испугался за Гоголя, который должен был
получить ответ, и живо представил себе его положение в минуту, когда он станет
читать это страшное бичевание [321].
опровержение его мнений и взглядов: письмо обнаруживало пустоту и безобразие
всех. идеалов Гоголя, всех его понятий о добре и чести, всех нравственных основ
его существования вместе с диким положением той среды, защитником которой
он выступил. Я хотел объяснить Белинскому весь объем его страстной речи, но он
знал это лучше меня, как оказалось. «А что же делать? —сказал он.—Надо всеми
мерами спасать людей от бешеного человека, хотя бы взбесившийся был сам
Гомер. Что же касается до оскорбления Гоголя, я никогда не могу так оскорбить
его, как он оскорблял меня в душе моей и в моей вере в него».
Письмо было послано, и затем уже ничего не оставалось делать в
Зальцбрунне. Мы выехали в Дрезден, по направлению к Парижу.
Здесь, забегая вперед, скажу, что по прибытии в Париж Герцен, уже
поджидавший нас, явился в отель Мишо, где мы остановились, и Белинский
тотчас же рассказал ему о вызове, полученном им от Гоголя, и об ответе, который
он ему послал. Затем он прочел ему черновое своего письма. Во все время чтения
уже знакомого мне письма я был в соседней комнате, куда, улучив минуту, Герцен шмыгнул, чтобы сказать мне па ухо: «Это — гениальная вещь, да это, кажется, и завещание его».
XXXVI
Нелюдимость Белинского, казалось, все еще увеличивалась за границей с
течением времени, вместо того чтоб уменьшиться. Он утерял всякую охоту
заводить связи, даже и минутные, с незнакомыми лицами; наоборот, чем долее
шло время, тем он сильнее сосредоточивался в помыслах о семье, которая
положительно заслоняла для него всю заграничную обстановку. Исключение
составляли двух-трехлетние немецкие мальчишки — на тех он смотрел охотно, и
не раз, указывая мне на какой-нибудь особенно выдающийся экземпляр, приговаривал глухо: «У меня точно такой же был дома». Словом, семья сделалась
для него уголком, в котором он мысленно запирался тотчас же, как оказывалась
возможность к тому. Всего любопытнее, что он желал оставить свет и
258
окружающих людей в неведении насчет своего приюта, и когда заходила о нем
речь, отзывался равнодушно, не скрывая только —
—страстной любви своей к детям.
Биографическая черта эта, кажется, стоит того, чтоб остановиться на ней.
Белинский женился в 1843 году, уже тогда, когда романтический период его
жизни миновал и когда он укрепился в мысли, что далее ждать нечего от судьбы и
случая, что он предопределен не ведать сочувствия женского сердца как в силу
своего внешнего, будто бы непривлекательного вида. так и в силу нравственных
своих качеств, будто бы несимпатичных вообще для женской природы.
Замечательно было, однако ж, то, что с самого 1838 года он не умолкал громить и
преследовать одиночество, на которое, по-видимому, так решительно согласился.
В его глазах и определениях строгое одиночество, если оно верно самому себе, составляло противоестественное, искусственное, а потому и безнравственное
явление, из какого бы душевного настроения ни выходило. Исключения из
правила, вроде художника Иванова и ему подобных, и он признавал, но думал, что и о них надо судить только по важности идеи, для которой ими принесена
была жертва. Он и покинул собственную систему одиночества тотчас, как явился
предлог к тому,—и покинул с неимоверной торопливостию, изумившей друзей.
Тогда объясняли этот факт тем, что он встретил привязанность, которая наносила
удар его скептическому пониманию самого себя, сохранившись через
значительный промежуток времени. Неожиданность такого открытия была
настолько сильна, что привела его к мысли переустроить весь свой быт. Как бы то
ни было, он привел в исполнение свое решение при недоумевающих лицах
друзей, предвидевших в этом поступке новые затруднения жизни для него.
Женившись, Белинский не отказался, однако ж, от своих воззрений на сродство
душ и стремлений как на единственный элемент, узаконяющий брачное
состояние, и сознавался, что в его собственном браке недоставало идеального
повода и отсутствовало поэтическое настроение. Он высказывал это мнение, не
стесняясь, и перед всеми громко и часто, и здесь нельзя не признать достоинство, ответа, какой он получал на свои вспышки. Умно рассчитанное или уже
врожденное по темпераменту хладнокровие наиболее заинтересованной в деле
стороны позволяло свободно истекать этим протестациям и критическим
обращениям на совершившийся факт: они ни на волос не мешали другой стороне
вести семейное дело в одном духе, стойко, спокойно, правильно. Под конец, с
наступившим упадком физических сил, обнаружилась на Белинском та