Литературные воспоминания
Шрифт:
уже расположены были требовать у последних отчета за всю виденную прежде
пошлость и возлагать на эти явления ответственность за все то безобразное и
ничтожное, которое не было уничтожено их влиянием. Белинский не избег общей
участи путешественников. Под впечатлением скучного процесса своего лечения и
особенно под впечатлением зрелища громадной людской массы, не имеющей и
предчувствия тех идей и начал, которые возвещались миру от ее имени, Белинский давал мрачный
Москве — и напугал их. Им показалось, что он может вернуться домой скептиком
по отношению к европейской культуре вообще и в дальнейшей своей
деятельности, даже нехотя и против своей воли, способствовать при таком
настроении распространению надменных взглядов на западную цивилизацию, уже существующих в русском обществе. Опасения свои они сообщили и самому
Белинскому. Один из них —В. П. Боткин— писал:
«Москва. 19 июля 1847. Сегодня получил твое письмо из Дрездена, милый
мой Виссарион... Понимаю твое отвращение от Германии, Белинский,—очень
понимаю, хоть и не разделяю его. Я не могу жить в Германии, потому что
немецкая общественность не соответствует ни моим убеждениям, ни моим
симпатиям, потому что нравы ее грубы, что в ней мало такта действительности и
реальности и так далее, но я не изрекаю ей такого приговора, как ты, и
относительно дурных и хороших сторон народов придерживаюсь несколько
эклектизма. Понимаю твою скуку; я и здоровый захворал бы от скуки, проведя
полтора месяца в Германии, а ты еще провел их в Силезии, в Сальцбрунне!
Париж, я надеюсь, постоит за себя. Но зачем тебе видеть там одних только
конституционных подлецов? Там есть много такого, что посущественнее и
поинтереснее их. Политические очки не всегда показывают вещи в настоящем
свете, особенно если эти очки сделаны из принятых заочно доктрин. Часто и
доморощенные доктрины заставляют городить вздор (что доказывает книга Луи
Блана; с твоим умным мнением о нем совершенно согласен), а беда, если наш
брат приезжает в страну с заранее вычитанною доктриною... Получа твое письмо, я тотчас побежал поделиться им с Коршем и сегодня пошлю его к Грановскому...
Ты получил письмо от Гоголя? По рассказам, это письмо показывает, что Гоголь
потерял наконец смысл к самым простым вещам и делам... Сейчас получаю твое
ко мне письмо обратно от Грановского; он недоволен им и боится, чтобы ты с
твоей теперешней точки зрения на Германию и Францию не стал бы писать о них, воротясь в Россию. В самом деле, это было бы большим торжеством для наших
невежд и мерзавцев. О цензурных обстоятельствах, надеюсь, тебе сообщил уже
Некрасов, и ты, конечно, уже знаешь,
русском языке...» и т. д. [323].
Не трудно было окружающим Белинского, к которым московские друзья
тоже обращались с запросами о нравственном его состоянии, разъяснить, что в
основании всех его нареканий на заграничную жизнь лежит совсем не враждебное
Европе чувство, а скорее чувство нежное к ней, раздосадованное только тем
именно, что должно сдерживать, ограничивать себя и подавлять свои порывы.
Настроение, однако же, не прошло у Белинского бесследно.
263
О мозговом раздражении русской либеральной колонии, с ее заботами об
устроении для себя наилучшего умственного комфорта, причем, конечно, не
могли быть забыты ею и эффектные подробности из современных открытий, уже
и говорить нечего. Белинский не обратил на колонию никакого внимания, как на
дело, известное ему по опыту и у себя дома [324].
Мы слышали, что позднее и уже находясь в Петербурге, Белинский принял
известие о революции 48 года в Париже почти с ужасом. Она показалась ему
неожиданностию, оскорбительной для репутации тех умов, которые занимались
изучением общественного положения Франции и не видели ее приближения.
Горько пенял он на своих парижских друзей, даже и не заикнувшихся перед ним о
возможности близкого политического переворота, который, как оказалось, и был
настоящим делом эпохи. Этот недостаток предвиденья, по мнению Белинского, превращал людей или в рабов, или в беззащитные жертвы одного внешнего
случая. Упреки были справедливы, но надо сказать, что окончательная форма
переворота была неожиданностию и для тех, кто его устроил.
Жена Герцена, по инстинкту женского сердца, поняла, между прочим,
Белинского, заехавшего в Париж, лучше и скорее всех других. Она собрала
маленькую и хорошо подобранную коллекцию «образовательных» игрушек, уже
существовавших тогда в Париже, хотя и без систематизации их, и подарила ее
дочери Белинского. Между подарками были зоологические альбомы с
великолепными рисунками животных всех поясов земли, которыми Белинский не
уставал восхищаться. Он мечтал о воспитании дочери на естествознании и точных
науках. Между прочим, он в это время нашел игрушку и для самого себя.
Фланируя по улицам, он наткнулся в одном магазине готовых платьев на
изумительно пестрый халат с огромными красными разводами по белому
фуляровому полю и влюбился в него. Халат был именно той выставочной вещью, которую магазины нарочно заказывают с целью огорошить проходящего и