Литературные воспоминания
Шрифт:
остановить его перед своими зеркальными стеклами. Белинский почувствовал род
влечения к этому предмету, долго колебался и наконец купил его, серьезно
растолковывая нам, что предмет совершенно необходим ему для утренних работ в
Петербурге. Подробность заслуживает упоминовения потому, что этот
несчастный халат наделал потом много хлопот ему и мне.
По мере того как приближалось время к отъезду Белинского в Россию, о
чем он уже стал мечтать чуть ли не со дня своего
вопрос о способах удобнейшего отправления его на родину, так как предоставить
Белинского самому себе в этом деле не было возможности по малой его
опытности и неспособности беседовать на иностранных диалектах. Решение
вопроса было уже принято, когда представилась возможность дать Белинскому
благонадежного сопутника и вместе оказать услугу честному старику,
занимавшему важную в Париже должность portier — привратнику в нашем доме.
Старика, очень строгого к простым жильцам, которые поздно возвращались
домой, и привязавшегося к русским своим пансионерам как-то страстно и
безотчетно, звали Фредерик. Он был родом немец из Саксонии, свершил поход 12
года в Россию с армией Наполеона, попал в ординарцы к губернатору Москвы
маршалу Даву, что и помогло ему возвратиться целым и невредимым в Париж, 264
где он и поселился. Он охотно, особенно под хмельком, рассказывал об ужасах, какие он видел на пути в Россию и из России и в Москве. Вместе с тем он сгорал
желанием побывать на родине (где-то около Лейпцига), которой не видал уже
более 35 лет, и когда я предложил ему, под условием сперва довезти моего
приятеля до Берлина, посетить на наш счет свой фатерланд и затем возвратиться
назад к месту, которое покамест будет блюсти его супруга (толстая и
величественная баба), старик как-то присел, положил обе руки между колен и, легко подпрыгивая, мог только несколько раз промычать: «Oui, monsieur! Ah, monsieur!..» Для Белинского нашелся надежный проводник, говоривший по-
немецки и по-французски и готовый беречь его особу и особенно его кошелек, как
честь знамени или пароль, полученный от своего шефа.
В Париж пришел также и ответ Гоголя на письмо Белинского из
Зальцбрунна. Грустно замечал в нем Гоголь, что опять повторилась старая
русская история, по которой одно неосновательное убеждение или слепое
увлечение непременно вызывает с противной стороны другое, еще более
рискованное и преувеличенное, посылал своему критику желание душевного
спокойствия и восстановления сил и разбавлял все это мыслями о серьезности
века, занимающегося идеей полнейшего построения жизни, какого еще и не было
прежде. Что он подразумевал под этим построением, письмо не высказывало и
вообще
ненависти лично к автору «Переписки», прочел с участием его письмо и заметил
только: «Какая запутанная речь; да, он должен быть очень несчастлив в эту
минуту».
День отъезда из Парижа, после предварительного совещания с друзьями, был назначен окончательно [325]. Накануне его, вечером, Белинский посидел еще
раз на любимом своем месте, на мраморных ступеньках террасы, окружающей
площадь Согласия, de la Concorde, задумчиво смотря на лукзорский обелиск
посреди площади, на Тюльери, выступавший фасадом и куполом из каштанового
сада своего, на мост через Сену и Бурбонский дворец за ним, обратившийся в
палату депутатов, и вспоминая страшные сцены и драмы, некогда
разыгрывавшиеся в этих местах. Поздно ночью, после прощания у Герцена, возвратились мы домой. Все было там уложено и приготовлено с помощью
Фредерика, и на другой день в 5 часов утра мы были уже на ногах, а в половине 6-
го — ив карете, которая должна была доставить нас на дебаркадер дальней
северной железной дороги. Уже подъезжая к ней и за какие-нибудь четверть часа
до отхода самого поезда, мне вздумалось спросить Белинского: «Захватили ли вы
халат?» Бедный путешественник вздрогнул и глухим голосом произнес: «Забыл, он остался в вашей комнате, на диване».— «Ну,— отвечал я,— беда небольшая, я
вам перешлю его в Берлин». Но упустить халат из рук показалось Белинскому
невыносимым горем. Надо было видеть ту печальную мину и слышать тот
умоляющий голос, с которыми он сказал мне: «Нельзя ли теперь?» Отказать ему
не было возможности без уничтоженья в его уме всех приятных впечатлений
вояжа. Я призвал на помощь русское авось, остановил карету и послал Фредерика
скакать в первом попавшемся фиакре домой что есть мочи, подобрать халат и
застать нас еще на станции. Простее было бы отложить поездку до завтра, но
265
мной завладел тоже некоторого рода азарт и желание одолеть помеху во что бы то
ни стало. Русское авось, однако же, изменило на этот раз. Я едва успел взять
билет для Белинского, распорядиться с его багажом, как пробил третий звонок, а
Фредерика не было. Известно, что на французских дорогах царствует или
царствовал военный распорядок, так что под криками и командами кондукторов
мне всегда казалось, что я скорее на бастионе крепости, чем на мирном
дебаркадере железной дороги. На этот раз командующие бастионом были еще
суровее обыкновенного. В растворенную дверь настежь по третьему звонку гнали