Литературные воспоминания
Шрифт:
потом, и слышать, например от Герцена, остроумные выходки против манеры
католических живописцев помещать святых на облаках в сидячем положении, низводить ангелов на землю и заставлять их играть на арфах, лютнях и скрипках и
проч. и проч. Все это казалось крайне ненатуральным и чудовищным тем самым
людям, которые в литературных произведениях нисколько не возмущались, когда
встречали описания снов, тайных разговоров влюбленных, мимолетных
психических ощущений,
и для авторов, которые сами не могли ничего подобного ни подглядеть, ни
подслушать. То кажется несомненным, что для понимания как литературных, так
и пластических созданий необходимо свыкнуться с их обычными приемами, помириться с нелогичностью некоторых из них и признать в них авторитетную
силу для своей мысли. Но подчиненность такого рода особенно противна, когда
она является не в виде навыка, полученного с незапамятного времени, а требуется
прежде всего от человека как начало премудрости, без которого нечего и
приступать к суждению о предметах искусства. Может быть, это обстоятельство
именно и подсказало оригинальное решение Белинскому, когда, прибыв в Кельн, он не пожелал видеть знаменитой абсиды его собора, тогда еще не достроенного.
Он мимоходом взглянул на нее снаружи, уже проездом на станцию железной
дороги, и только сказал: «Обширное помещение, нечего сказать, для
католической идеи, которая там должна была проживать».
Париж оказался уже не под силу Белинскому. С первых же дней
лихорадочное движение толпы, днем и ночью шумящие и ослепляющие кафе и
магазины, суета и говор, восстающие с раннего утра, и толки, перекрестным
огнем раздающиеся со всех сторон, утомили его скорее, чем я ожидал. Проехав по
261
улицам и площадям Парижа, побывав несколько (немного) раз в его операх и
театрах, он почувствовал почти тотчас же необходимость скрыться куда-нибудь
от этого неумолкающего праздника. Он нашел два приюта: за письменным столом
в своей комнате, на котором писал много и долго к жене, во-первых, и и семье
Герцена, где М. Ф. Корш и хозяйка окружали его попечениями и успевали
разглаживать морщины, наведенные усталостью от зрелища мятущихся людей, целей и намерений которых угадать нельзя.
Впечатление, произведенное на него Парижем, было вообще, так сказать, удивленно-грустное. «Все в нем,—говорил Белинский, —должно принимать
громадные размеры: алчность, разврат и легкомыслие, так же точно как и
разработка идей и знаний, и благородные порывы, и стремления, да разобраться в
этом омуте и узнать, чего в нем больше,—дело очень трудное». Он не раз
спрашивал
громадные, умопомрачающие центры населения, как Париж, Лондон, и др.
Конечно, окружающие Белинского поспешили открыть ему те источники,
которыми питается движение Парижа, так много удивившее его,—именно музеи, лекции, сходки и проч. Белинский следовал покорно за своими вожатаями, но, видимо, смотрел на это как на исполнение долга, как на нечто схожее с
праздничными визитами по начальству. Не трудно было подметить его
благодарный взгляд всякий раз, когда его освобождали от этого своего рода
спешного наглядного обучения и заменяли его сокращенным изложением того
или другого любопытного явления в литературе, науке или жизни. Всего более
интересовался он вопросом, какого результата в будущем следует ожидать от всех
этих начинаний, к каким положительным выводам можно прийти относительно
дальнейшего развития цивилизации уже и теперь, на основании существующих
данных,— словом, как велика сумма общечеловеческих надежд, носимых в себе
всей этой видимой культурой? Ответов получено было много и большею частью
самых благоприятных для грядущих поколений, за исключением только мнения
Герцена по этому предмету, которое особенной веры в силу современных людей и
их способности к прогрессу не обнаруживало. Белинский оставался, таким
образом, между двумя противоположными суждениями о предмете, который его
занимал. Не считая самого себя достаточно подготовленным для разрешения
вопроса собственной мыслью, он покинул Париж с неясным представлением дела, которое делал город. Да и кто мог тогда ясно видеть, что готовится в нем, или
предсказать, что несет ему ближайший наступающий день истории?
Вообще насколько становился Белинский снисходительнее к русскому
миру, настолько строже и взыскательнее относился к заграничному. С ним
случилось то, что потом не раз повторялось со многими из наших самых рьяных
западников, когда они делались туристами: они чувствовали себя как бы
обманутыми Европой, смотрел и на нее с упреком, как будто она не сдержала тех
обещаний, какие надавала им втихомолку. Это обычное явление объясняется
довольно просто. Сухая, деловая, часто ограниченная и невежественная и всегда
мелочная плутоватая толпа новых людей первая встречала за границей
путешественников и, случалось, довольно долго держала их в среде своей, прежде
чем они переходили к явлениям и порядкам высшего строя жизни. Но тогда они
262