Лодки уходят в шторм
Шрифт:
Отсидев три месяца административного заключения, Горлин вышел на волю, но через три дня его снова схватили, однако он ухитрился бежать из камеры следователя. Кавказский краевой комитет направил его на работу в Тифлис. Там он снова попал в тюрьму и просидел до мая 1920 года, когда его в числе трехсот большевиков выслали во Владикавказ.
Не меньше мытарств выпало на долю Лукьяненко и его попутчиков. В нескольких милях от Сальянского рейда их лодку остановила моторка береговой охраны. На берегу Лукьяненко предложил начальнику взятку. При виде денег у полицейских разгорелись
Они побрели по знойной Куринской косе, к рыбной ватаге. Здесь обитали дней десять, кормясь поденным трудом. Наконец напросились в баркас, шедший в Баку.
Хотя сведения, сообщенные Лукьяненко, устарели и до падения Муганской республики оставались считанные дни, Кавкрайком все же оказал посильную помощь.
Лукьяненко предложили остаться в Баку и заняться технической организацией морского экспедиционного отряда для отправки нефти в Астрахань…
— Что же ты, милок, так опростоволосился, а? По усам текло, а в рот не попало, а? — Алексеев семенил короткими ногами вокруг длинного массивного обеденного стола по пестрому талышскому ковру, тряся козлиной бородкой, и ехидно выговаривал Хошеву. Один из богатейших хлеботорговцев Мугани и бывший член краевой управы, он вложил столько денег в организацию мятежа, и все пошло прахом! Как же тут не злиться и не ехидничать?
Хошев же, будто разговор касался не его, сосредоточенно подпиливал маленькой пилкой ногти и только изредка презрительно переводил взгляд с Алексеева на портреты его предков с такими же козлиными бородками.
У стены, понурив голову, скорбно сидел кулак помельче, председатель "ревкома" Жабин из Привольного.
— Был в Ленкорани, ни Ленкорани не взял, ни "батюшки" не вызволил, а? — Алексеев неприязненно посмотрел на полированные ногти Хошева, на его кавказского покроя рубаху из тонкой шерсти, на аккуратно расчесанные волосы, источавшие сладковатый запах одеколона: "Ишь, как расфранчился!"
При упоминании имени "батюшки" Хошева передернуло, он вспомнил пьяного, босого Ильяшевича, насмешливые глаза Ульянцева и злорадно пробурчал:
— Скажите спасибо хоть за то, что сегодня в Ленкорани хоронят матросского комиссара.
— Ты, милок, чужой заслугой не похваляйся, — возразил Алексеев. — Сам в чем преуспел, о том и говори!
— Легко вам тут чаи распивать и мошной трясти! — вскипел Хошев. — Сами-то вы что сделали, чтобы объединиться с мусульманами?
— Ты не ершись! Я посылал верных людей в Перембель подымать мусульман против большевистских сел Мугани и ленкоранских комиссаров.
— Ну и как? Преуспели? — усмехнулся Хошев.
— Не желают мусульмане с русскими крестьянами воевать, — развел руками Алексеев. — Мы, говорят, выступим, если кто к нам в горы сунется. А ты, милок, одно говоришь, другое делаешь. Сам ведь решил перехитрить Мамедхана. Если б заодно с ним, с двух сторон…
— Так ведь с вашего согласия, господа хорошие, — язвительно усмехнулся Хошев. — Если б мы не соврали крестьянам, что идем в Ленкорань, потому что большевики якобы хотят натравить Мамедхана и прочие банды на Мугань, ну и… прикончить "батюшку", черта с два пошли бы они за нами.
— Да, да, верно говорит, — подал голос Жабин. — Вот сегодня делегация ездила к большевикам Ленкорани: не хотят крестьяне воевать. Сезонные работы начинаются, теперь их не оторвешь от земли.
— А на кой ляд тебя в "ревком" посадили? — побагровел Алексеев и засеменил вокруг стола. — "Не хотят воевать"! Вы бы больше митинговали! Это ж надо придумать, переговоры с большевиками устроили!
Жабин заерзал на стуле и с мольбой посмотрел на Хошева, ища у него защиты и заступничества. Хошев понял, что этот камушек и в его огород, и в отместку Алексееву бесстрастным тоном подлил масла в огонь:
— Теперь Мамедхан как пить дать возьмет Ленкорань и повесит Ильяшевича.
— Тьфу, типун тебе на язык! — дернулся Алексеев. "Сопляк! Усы отрастил, как у "батюшки"! Куда ему до него! Эх, был бы "батюшка" во главе нашего воинства, он бы избавил нас от большевиков, как в прошлом году спас от мусаватистов. Да где там! Того и гляди, расстреляют. Вот и цацкаемся с этим франтишкой. Мужчина должен потом пахнуть, а от него бабой пахнет… Однако он верно говорит, чего доброго мамедханы скинут большевиков, потом попрут на Мугань…"
Алексеев остановился возле стола:
— Вот что, надо нам идти на поклон к мусульманам, объединиться с ними, как говорил англичанин Ролсон, и общими силами душить Советы. А там видно будет…
В тот же день нарочные поскакали во все русские и азербайджанские села, приглашая представителей сельских общин на съезд.
5 июля в Пришиб съехалось более трехсот делегатов. Съезд принял воззвание к мусульманам, прося их объединиться с русскими для "дружной совместной работы": "Мы призываем вас во имя блага нашей общей родины сплотиться с нами". Воззвание к мусульманам отпечатали в кустарной типографии Пришиба и разослали всем сельским общинам.
Партизаны Герматука, отступая под ударами мусаватских банд, подались в непроходимые леса. Отряд Гусейн-али расположился на большой поляне, недалеко от ущелья, по дну которого стремительно бежала бурная река. Среди могучих деревьев, увитых лианами, партизаны соорудили шалаши, вырыли землянки. Вместе с партизанами жили их семьи. Женщинами верховодила бойкая "амдосты" Салмана, жена его дяди — Етер. Теперь, после смерти матери, Салман называл ее "баладжа-мама" — маленькая, младшая мама.
Салман нигде не находил себе места. Он часто бывал на кладбище, на могилах матери и Багдагюль. Это приносило некоторое облегчение, но ненадолго. Через день-два все же он решал еще раз навестить могилы, хотя это и было связано с большим риском, поскольку кладбище начиналось сразу за селом, занятым бандой Мамедхана. Но ни Гусейнали, ни тетка Етер не перечили ему. Обычно Салмана сопровождал Сергей, он садился где-нибудь в сторонке и ждал: Салман любил один побыть у родных могил.
В то утро Сергея не было, и Салман отправился без него. Дойдя до опушки леса, он пересек дорогу и подошел к высоким островерхим, побуревшим от времени могильным камням.