Лягушка под зонтом
Шрифт:
– Кушать подано! – услышал он и встал.
Вымыв руки, вытер их о бумажную салфетку, вошел в кухоньку.
– К стене, пожалуйста, там место для гостей, – командовал Мазаев.
На столе стояли тарелки с антрекотами.
– Как вы быстро...
– Я не спросил, как вы любите – сильно прожаренный или средне. Одна просьба: если не по вкусу, не стреляйте в поваренка! – Мазаев поднял руки, прикрыл ими глаза. Как будто и впрямь опасался выстрела.
Никита сел и...
Он смотрел на приборы, на нож и вилку, которые лежали по разные стороны от тарелки.
– Мой Бог! Да неужели! – проговорил он сдавленно, словно руки Мазаева уже отлепились от глаз и душили его. – Это... Это же...
– Да-да-да... – тарахтел Мазаев. – Каковы, а?
– Даже кремень в лапках...
– Настоящий, имейте в виду. Родной кремешок...
Никита жадно рассматривал крошечные кремневые пистолеты на ручке вилки и ножа.
– Да вы возьмите в руки, Никита. Берите, – подталкивал его хозяин.
Никита взял нож.
– Начало восемнадцатого века, – выдохнул он. – Я знал, что они есть, но никогда не видел.
Он трогал металл, украшенный гравировкой, подносил нож к глазам, чтобы рассмотреть спусковой крючок, тоненький как иголочка. Она раздваивалась на конце – змея, открывшая пасть. Были видны даже крошечные зубы.
– Да вы ешьте, режьте мясо. Нож заточен, вилка тоже.
– Вы оставите их себе? – спросил Никита, пытаясь пригасить блеск глаз. Он поднял вилку, поднес к глазам. Это была пара, несомненно.
– Пока не наиграюсь. – Мазаев хихикнул. – А антрекот-то хорош...
Это была правда.
20
– Летишь на свидание? С Куропачом? – Валентина Яковлевна вышла из ванной, в руке она держала зеленую зубную щетку. Трижды в день она чистила зубы, сейчас собиралась сделать второй подход, поэтому Ольга могла не смотреть на часы – ровно половина второго. – Когда тебя ждать? Ночью или утром?
– Вообще не жди, – махнула рукой Ольга. – Захочешь спать – ложись.
– Но с ним-то ты не улетишь? Если он такой бизнесмен, как рассказываешь, не ровен час – посадит в личный самолет, и прости – прощай, моя дорогая!
Если Валентина Яковлевна начинала говорить слогом древней бабушки-старушки, Ольга знала: это предупреждение. Но от чего? Неужели от чар Куропача?
– Но это же Куропач! О чем волнуешься? Старый друг, который хочет поболтать со старой подругой.
– Мужчины существуют двух типов, – вздохнула Валентина Яковлевна, засунула щетку в карман синего махрового халата и сложила руки на груди. – Я тебе уже говорила, хорошо помню, что мужчины бывают двух типов...
– Да знаю, – перебила Ольга. – Я тебя другим цитирую.
– Первый тип – молчи, женщина, и слушай. Второй – слушай, женщина, и молчи.
– О-ох, – простонала Ольга.
– Но есть небольшой зазор между типами, – об этом я тебе не говорила. – Валентина Яковлевна лукаво посмотрела на Ольгу. – Очень, очень маленький. Тонкая прослойка. У этих мужчин принцип иной: говори, женщина, я послушаю – может, случайно сболтнешь что-то... полезное.
Ольга озадаченно смотрела на бабушку.
– Не поняла, – призналась она. – То есть, конечно, поняла смысл. Но неужели ты о Куропаче беспокоишься?
– Не о нем, а о тебе. Желаю удачи. – Валентина Яковлевна нырнула в дверь ванной.
Куропача, то есть Хансуту Вэнго было трудно узнать. В темно-синем костюме в тонкую полоску, в туфлях, в черноте которых с удовольствием отражалось осеннее солнце, он стоял в вестибюле гостиницы «Золотое кольцо».
Широкое смуглое лицо казалось шире прежнего, потому что Хансута Вэнго подстригся очень коротко, но никак не шире улыбки.
– Привет, Куропач!
Ольга, услышав цокот каблучков своих черных туфель, усмехнулась – точно так цокала крошечная собачка, обутая в ботиночки. Не было человека в метро, кто не оглянулся бы.
Куропач не двинулся с места. Ольга подошла к нему, встала на цыпочки, коснулась губами благоухающей мужским парфюмом щеки. Отстранилась, оглядела его снова.
– Тебя не узнать.
– А тебя узнать. – Куропач схватил ее руку, стиснул. – Только ты немножко посерела. – Он сморщил губы.
– Как это? – удивилась Ольга. – Ты хочешь сказать, постарела?
– Ха-ха! Не-ет, у тебя волосы как у полярного песца летом. – Он покачал головой. – У вас тут нет настоящей зимы. Песец тоже не стал бы менять свой цвет на белый.
– Брось, Куропач. Что ты выдумываешь?
Он рассмеялся.
– Просто так, чтобы посмотреть, как ты сердишься. Мне нравится смотреть. Я помню... А ты? Помнишь, как мы охотились?
– Мы много раз охотились, – сказала Ольга ровным голосом, хотя понимала, о чем он.
– На куропаток, я хотел сказать.
Ольга отвернулась от Хансуты и встретилась взглядом с портье. Он не просто наблюдал за ними, он вслушивался в каждое слово.
Ольга свела брови и сурово посмотрела на него.
А Куропач? Куда подевалась его врожденная осторожность? Или она включается только в тундре? Или... Она окинула его долгим взглядом. Он изменился, даже с тех пор, как они ездили в Германию. В Куропаче появилось... но что? Как назвать одним словом эту неспешную улыбку, нарочито громкий голос, которым он произносит слова, делая неверное ударение, его костюм, который среди дня надевают участники какой-нибудь европейской конференции? Самодовольство, вот что. Которое проросло в нем недавно. Значит, что-то произошло в его жизни такое, о чем она не знает?
Куропач положил руку ей на плечо, но Ольга мгновенно выскользнула из-под нее. Ей что-то не нравилось, она сама не могла понять – что.
– Ты красивая, Такутка, – теперь уже тихо сказал он. – Еще красивей, чем раньше. Ладно, поехали со мной, – слегка усталым голосом сказал он и взял ее за руку.
Он так крепко сдавил запястье, будто это не женская рука, а тонкая шея куропатки, еще теплой, но уже лишенной жизни.
Ольга поморщилась. Ей не понравилось сравнение, пришедшее на ум. Оно даже... неужели встревожило ее? Из-за странного намека бабушки?