Лягушка под зонтом

Копейко Вера Васильевна

– Вы хотите? – спросил Никита.

– Надо. Сердце унять. – Он приложил пальцы к груди, растопырив. Короткие пальцы походили на рачьи щупальца.

Они выпили. Никита чувствовал, как пошла кругами лампа на столе. Он тряхнул головой, пепельные волосы рассыпались.

– Знаете, если бы мне показали вашу фотографию и сказали, что вы сын писателя Алексея Толстого, я бы не удивился, – признался Мазаев.

Никита засмеялся.

– Намекаете на объемность? Да, я толстоват. Всегда был рыхлым ребенком.

– Вам

идет. Во всем облике разлита барственность. Сейчас кости не в моде. – Он поморщился. – Если они не от мамонта.

Оба рассмеялись.

– Вы знаете, чей дом расторговали? – спросил Никита.

– Тайна сия велика. Нам ее знать не дано, – ответил Мазаев.

– Но хочется, – сказал Никита.

– Что ж, есть кое-какой слабый намек... Признаюсь, он был мне сделан. Как будто ведут к этим сокровищам нити и из России тоже.

– Дореволюционной? – спросил Никита. Поморщился. – Я не заметил.

– Правильно, что не заметили. Если все так, как я знаю, нить тонкая, и протянулась она лет двадцать пять назад... А знаете, я кое-что прихватил лично для себя. Сейчас покажу.

Мазаев сорвался с кровати, нырнул в шкаф, порылся в сумке.

– Вот. Аманда Лир. – Он протягивал Никите пластинку. – Вы небось не слыхали про такую певицу. В семидесятые у нее был самый низкий голос на всей мировой эстраде. Редкая женщина, недаром Сальвадор Дали определил ее себе в музы. – Мазаев подмигнул и облизал губы.

– Аманда Лир? Я слышал это имя. Кажется, у отца была пластинка.

– Наверняка. Ваш батюшка был чутким человеком ко всему природному.

– А она откуда? – спросил Никита, вытягиваясь на постели, закидывая руки за голову.

– Француженка, англичанка, индианка и даже русская. В общем – мировая женщина. Я, знаете ли, счастлив, как дитя.

Он спрятал пластинку, упал в кровать и через мгновение всхрапывал не менее низким, чем у Аманды Лир, голосом. Никита улыбнулся и закрыл глаза.

Стоило вспомнить об отце, и он снова подумал о своем странном явлении в этот мир. Ждали не его, а функцию. Родили не его, Никиту, а наследника Дроздова. Сам по себе он не интересовал отца. Для него было главным, чтобы собственные хромосомы залегли в тело сына. С ними, он был убежден, в сыне поселятся его мудрость, мудрость деда. Он верил в мудрость самой природы. Но есть в этом своя правда: он может отличить подлинную вещь от подделки... нюхом. Как дед и отец. Он не изучал искусство народов Крайнего Севера, но не ошибался, в каком веке резал кость мастер.

Никита нравился себе все больше. И его имя – тоже. Кого искал Мазаев? Дроздова. Он не знал, какого качества сам Никита, каковы его знания. Его не смутило, что он сидел в ангаре и сторожил зонты. Опытный Мазаев не сомневался в том, что качества отца и деда есть в сыне.

Он вспомнил сравнение Мазаева – с моржами. Никита не сказал,

что читал о них, и эти огромные животные удивили его тем, что плохо видят и плохо слышат. Но обоняние восполняет все. Так и он – большой и толстый – чует то, чего не чуют другие.

Отец хотел, чтобы он стал наследником его дела, дедова дела. Он должен был написать кандидатскую диссертацию. Для этого Никите незачем было сидеть в библиотеке или набивать новые тропы в лесах Урала. Ему нужно было открыть шкафы, вынуть материалы, оставленные в наследство.

Все произошло бы именно так – обыденно, без усилий, как всякий будний день, который начинается с геркулесовой каши, перемежается обедом – щами с мясом, заканчивается макаронами с сыром в ужин. А дальше – член-корреспондент, академик, как отец. Всюду свои – за банкетными столами по случаю очередной победы одни и те же лица.

Кто мог предположить, что так изменится мир? За банкетным столом сидят другие. Никита мог бы усесться рядом, но в другом качестве, с самого края. К нему приезжали, делали предложение с условием: он напишет две кандидатские – за себя и за того, на кого укажут. «У вас, Никита Тимофеевич, – говорили ему, – столько материала. От папаши, от дедушки...» Намекали: откажешься писать параллельно со своей докторской не свою кандидатскую – прокатим твою.

Никита не стал писать ничего. Но имя, оказывается, работало.

Никита заснул под утро. Самолет из Брюсселя улетал днем, они с Мазаевым успели прогуляться по главной площади. Они даже зашли в музей пива.

Никита возвращался в Москву с предчувствием больших перемен. Самых больших в своей жизни.

24

– Послушайте, Валентина Яковлевна, – нарочито официальным тоном начала Ольга. Она увидела, как бабушка насторожилась – знала, что такое обращение означает непростой разговор.

– Слушаю, Ольга Михайловна. – Бабушка свела брови, над которыми она только что поработала. Ольга увидела, что правая забежала выше левой, и если бы не вопрос, который она собиралась задать, непременно поддразнила ее. Не обидно, а любя.

– Скажите мне честно и прямо: мои родители хотели меня? – спросила она и увидела, как левая бровь поднялась и стала вровень с правой. Глаза бабушки остановились на Ольгиных губах.

– Как это?

– Обыкновенно. Они хотели меня? Ребенка? Ты ведь знаешь, правда?

Валентина Яковлевна молчала.

– Хочешь получить честный ответ, – проговорила она, отворачиваясь от Ольги, направляя взгляд за окно. Как будто собиралась увидеть то, что происходило почти три десятка лет назад.

Да, это было в Москве, непохожей на сегодняшнюю, в доме, о котором сегодня сказали бы – барак. Но он был крепкий, трехэтажный, на Калитниковской улице.