Любовная лирика классических поэтов Востока

Рудаки Абульхасан

4

Вздыхала ласково, но тут же, спохватясь, От страсти собственной мгновенно отреклась, От слов, которые еще не отзвучали, От клятв, которые давала мне сейчас. Давно не верю я обетам вероломным, И ласковым речам, и блеску женских глаз. Она когда-то мне лукаво обещала, Что ночью встретимся и ночь укроет нас. Я долго ждал тогда, забылся, истомленный, Но только не пришла она и в этот раз… Что делать мне теперь? Мучительно и горько Читать в глазах ее насмешливый отказ. Ужель, жестокая, она не понимает, Что взор сразил меня и душу мне потряс? О боже праведный, умножь мои богатства, Чтоб злата у меня не иссякал запас. Она не устоит перед оружьем этим, И успокоюсь я, победой утолясь.

5

Влюблен я в звездочку. Любой, ее заметя И полюбив ее, повержен и убит. Я знаю, и меня она не пощадит. Смогу ли от нее найти надежный щит Или не властен я рассеять чары эти? Сальвато, весельчак, — ужели быть беде? Блуждаешь, как в бреду, никто не знает — где, Не прикасаешься к напиткам и еде, — Ты

молчаливее, ты всех мрачней на свете! И так ответил я: «Увы, свидетель бог, Я не стерпел моей тоски, не превозмог. Зачем к ее дверям иль в винный погребок Теперь влечет меня так властно из мечети? Одна лишь страсть к тебе теперь во мне жива, Ты вавилонского чудесней волшебства, И музыкой твои мне кажутся слова, И пенье слышится всегда в твоем привете. А грудь — как яблоки. А нежная щека, Как мрамор, белая, как мел или мука. Улыбка светлая лукава и сладка. И зубы, как алмаз. И красота в расцвете. Когда б велела ты нам всем, отбросив страх, Забыть, как нужен пост и всемогущ аллах, — В мечети в тот же миг, в ее пустых стенах Остался б только тот, кто связан, кто в цепях, Кого крепчайшие опутывают сети. Что слаще на земле дыханья твоего? Ты госпожа моя, царица, божество. А кто не верит мне и спорит — я того Сражаю наповал одним ударом плети. Зачем же прячешься куда-то от меня? Я изнемог уже от страстного огня… Когда ж благословит нас бог, соединя, И ниспошлет любви взаимной долголетье?».

6

Покинут я — как мой удел суров! Ни строчки, ни записки, ни ответа… О, если бы хоть знать, что в мире где-то Найду тебя, о, если б вера эта, Что ты опять откликнешься на зов… Ты бросила меня, и сердцу ясно, Что все мечты бесплодны и напрасны, И лишь тоска со мною ежечасно, И догореть последний луч готов. Убийственны любви моей мытарства. О, выслушай без злобы и коварства, Ведь гибну я, — бессильны все лекарства… Любовь и смерть — страшнее нет врагов.

Ибн аль-Араби

(1165–1240)

1—9. Переводы А. Эппеля; 10–18. Переводы З. Миркиной

1

Когда воркует горлинка, не плакать я не в силах, Когда воркует горлинка, я в горестях унылых; И слезы катятся, и я горючих слез не прячу. Когда воркует горлинка, я вместе с нею плачу. Осиротела горлинка — запричитала тонко; И мать бывает сиротой, похоронив ребенка! А я на горестной земле за всех сирот печальник. Хоть бессловесна горлинка — я вовсе не молчальник. Во мне неутомима страсть к той горестной округе, Где бьют ключи и горячи в ночи глаза подруги. Чей взгляд, метнувшись, наповал влюбленного уложит, Чей взгляд — булат и, как кинжал, вонзиться в сердце может. Я слезы горькие копил, я знал — настанет жажда, Я в тайнике любовь хранил, боясь охулки каждой. Но ворон трижды прокричал, и суждена разлука; Расстались мы, и мир узнал, кого терзает мука… Они умчались, в ночь скача, верблюдов погоняли, И те, поклажу волоча, кричали и стенали. А я поводьев не рванул, почуяв горечь скачки, А я верблюда повернул, дышавшего в горячке. Когда любовью ранен ты, тебя убьет разлука. Но если встреча суждена — легка любая мука! Запомни, порицатель мой: доднесь вовек и ныне Она одна любима мной — и здесь и на чужбине!

2

О погонщик верблюдов, не надо спешить, постой! Я за вами бреду спозаранку, больной и пустой… Стой, погонщик! Помедли! Вниманием меня удостой! Богом я заклинаю тебя и любовной своей маетой! Слабы ноги мои, но душа окрылилась мечтой — Милосердья прошу и молю об услуге простой; Ведь не может чеканщик узор проковать золотой, Если сбиты чеканы и крив молоточек литой. Ты в долину сверни, к тем кострам — там их мирный постой. О благая долина! Мне сладостен дым твой густой. О долина, ты всех собрала, кто мне верный устой, Кто — дыханье мое и души моей жаркий настой! Я любовь заслужу, коль умру со своей тяготой На коне ли, в постели иль в сирой степи, как святой.

3

Остановись у палаток, развалины обрыдай, Стенам обветшалым вопрос вековечный задай; Узнай ты у них, где твоих ненаглядных шатры, Где след их в пустыне, поклажа, стада и костры. Все словно бы рядом, но это всегдашний мираж: И пальмы, и люди, и груды лежащих поклаж. Все так далеки, а пустыня окрест горяча, Они на чужбине кочуют у чудо-ключа. Я ветер восточный спросил: «О, скажи, задувавший с утра, Где встретил ты их — на пути или возле шатра?». И ветер ответил: «Они на вершине холма Поставили нынче свои кочевые дома. Они над любимой раскинули полог цветной, Чтоб ей не во вред оказался полуденный зной. Верблюдов усталых уже разгрузили они. А ты собирайся! Седлай! Разыщи! Догони! Когда же устанешь гостить по заезжим дворам, Когда поплутаешь по долам, пескам и горам, Тогда их стоянку почует замученный конь — Увидишь костер их, похожий на страсти огонь. Седлай! Собирайся! Ты страстью великой объят. А страхи пустыни пред нею беспомощней львят!».

4

Из-за томной, стыдливой и скромной я тягостно болен. Вы сказали о ней — я утешен, польщен и доволен. Стонут голуби горько в полете крутом и прощальном; Их печали меня навсегда оставляют печальным. Мне дороже всего это личико с мягким овалом, Среди прочих красавиц сокрыто оно покрывалом. Было время, глядел я влюбленно на это светило, Но оно закатилось, и душу печаль помутила. Вижу брошенный угол и птиц, запустения вестниц; Сколько прежде в шатрах я знавал полногрудых прелестниц! Жизнь отца своего я отдам, повинуясь желанью, Повинуясь пыланью, в душе моей вызванном ланью. Мысль о ней в пламенах, осиянная сказочным светом. Разгорается свет — и пылание меркнет при этом… О друзья, не спешите! Прошу вас, друзья, не спешите! У развалин жилища ее — вы коней вороных придержите! Придержите, друзья, скакуна моего за поводья, Погорюйте со мною, друзья дорогие, сегодня! Постоимте немного, оплачем мою неудачу, Или лучше один я свою неудачу оплачу! Словно стрелы каленые, выстрелы яростной страсти, И желания меч пересек

мое сердце на части. Вы участьем меня, дорогие друзья, подарите, Вы отчасти хоть слезы мои, дорогие друзья, разделите! Расскажите, друзья, расскажите о Хинд и о Лубне! О Сулейме, Инане и Зейнаб рассказ будет люб мне. А потом, когда станем блуждать, как блуждали доселе, Расскажите о пастбищах тех, где резвятся газели. О Маджнуне и Лейле скажите, мое утоляя пыланье, Расскажите о Мей и еще о злосчастном Гайляне. Ах, сколь длительна страсть к той, которой — стихов моих четки, Россыпь слов, красноречье и доводы мудрости четкой. Родовита она, ее родичи царского сана, Властелины великого града они Исфахана. Дочь Ирана она, и отец ее — мой же учитель. Я же ей не чета — я пустынного Йемена житель. И отсюда тревожность моя и счастливых минут невозможность; Мы неровня друг другу — мы просто противоположность. Если б ты увидал за беседою нас, в разговорах, Где друг другу мы кубки любви подносили во взорах, Где в беседе горячечной, пылкой, немой, безъязыкой Наша страсть оставалась взаимной и равновеликой — Был бы ты поражен этим зрелищем дивным и странным. Ведь в глазах наших Йемен соединился с Ираном! Нет, не прав был поэт, мне, наследнику, путь указавший, Нет, не прав был поэт, в достоверное время сказавший, «Кто Канопус с Плеядами в небе высоком поженит? Кто порядок всегдашний в чертогах небесных изменит? Вековечный порядок незыблем, един и всемерен: Над Ираном — Плеяды, Канопуса родина — Йемен».

5

В Сехмад веди, погонщик, дорога туда не долга. Там тростники зеленые и сладостные луга, Яркая молния в небе сверкает жалом клинка, Утром и вечером белые скопляются облака. Песню запой, погонщик, в песне этой воспой Стыдливых дев длинношеих, сияющих красотой. В черных глазах красавиц черный пылает свет, Каждая шею клонит, словно гибкую ветвь. Каждая взглядом целит — не думай сердце сберечь! Ресницы — острые стрелы, взгляд — индостанский меч. Шелка тоньше и мягче, белые руки нежны — Алоэ и мускусом пахнут, как у индийской княжны. Заглянешь в газельи очи — грусть и влажная тьма, Их черноте позавидует даже сурьма сама! Чары их столь убийственны, столь карминны уста! В ожерелье надменности убрана их красота! Но одной из красавиц желанья мои не милы. Она холодна к человеку, сложившему ей похвалы. Черным-черны ее косы, каждая — словно змея; Они следы заметают, а это — стезя моя… Аллахом клянусь, я бесстрашен и презираю смерть! Единственное пугает — не видеть, не ждать, не сметь.

6

Среди холмов и долин, На плоскогорьях равнин Бегут антилопьи стада, Ища, где плещет вода. Едва показалась луна, Я пожалел, что она Сверкнула на небесах И я почувствовал страх За свет неземной, за нее, За нежную прелесть ее, — Зачем сиять для меня? Мне хуже день ото дня! Жилы мои, надрывайтесь! Глаза мои, не открывайтесь! Слезы мои, проливайтесь! Сердце мое, страдай! Ты, что зовешь, погоди — Огонь у меня в груди, Разлука ждет впереди… Господи, мужества дай! Пришла разлука разлук — И слезы исчезли вдруг. Устрою в долине привал, Где был сражен наповал. Там серны пасутся. Там Она — кому сердце отдам. Скажи ей: «Один человек Пришел проститься навек; Забросило горе его В края, где нет никого! Луна, осиявшая высь, Оставь несчастному жизнь! Взгляни из-под покрывал, Чтоб взгляд он в дорогу взял. Увы, не под силу — ту Постичь ему красоту! Иль дай ему сладких даров, И станет он жив и здоров, Поскольку среди степей Сейчас он трупа мертвей…». Умру я от горя и зла, Плачевны мои дела! Был ветер восточный не прав, Весть о тебе прервав! С тобой он был тоже лжив, Наворожив, что я жив…

7

Отдам я отца за локоны, подобные тени ветвей, Они над щеками чернеют, черненых подвесок черней. Распущенные и убранные, они — как древняя вязь, И, словно змеи, упруги они, в тяжелых косах виясь. Они пленяют небрежностью, нежностью полнят сердца; За дивные эти локоны отдам я родного отца. Они, словно тучки небесные, ее отгоняют взгляд, Они, словно скаред сокровище, ее красоту хранят, Они, что улыбка нежная, словно чарующий смех, — Как было бы замечательно перецеловать их всех! Нежна она обнаженная — восточная эта княжна, И, солнцем не обожженная, кожа ее влажна. Речей ее сладкозвучие дурманит меня волшебством, Словечки ее певучие туманят меня колдовством. И нет ничего нечестивого в ее неземной красе, И даже благочестивые придут к ее медресе. Неизлечимо хворого влагою уст исцелит, Зубов жемчугами порадует, улыбкою подарит. Стрелы очей вонзаются в пылу любовных ловитв, Без промаха поражаются участники жарких битв. А покрывало откинет она — и лик ее, как луна; Ни полного, ни частичного затменья не знает она. На тех, кто ей не понравится, облако слез нашлет, Бурю вздохов накличет она — бровью не поведет. И вот, друзья мои верные, я в путах жаркой тщеты — Теперь на меня нацелены чары ее красоты. Она — само совершенство, любовь — совершенство мое. Молчальника и отшельника сразит молчанье ее. Куда бы она ни глянула, взор — отточенный меч. Улыбка ее, что молния, — успей себя поберечь! Постойте, друзья мои верные, не направляйте ног Туда, где ее убежище, туда, где ее чертог. Я лучше спрошу у сведущих, куда ушел караван; Не помешают опасности тому, кто любовью пьян. Я не боялся погибели в близком и дальнем краю, В степях и пустынях усталую верблюдицу гнал свою. Она отощала, бедная, от сумасшедшей гоньбы, И силы свои порастратила, и дряблыми стали горбы. И вот наконец к становищу добрался я по следам, Верблюды высоконогие неспешно ходили там. Была там луна незакатная, внушавшая страх красотой. Была там она — ненаглядная — в долине заветной той. Я подойти не отважился, как странник, кружил вкруг нее. Она, что луна поднебесная, вершила круженье свое, Плащом своим заметаючи следы верблюжьих копыт, Тревожась, что обнаружит их настойчивый следопыт.