Любовная лирика классических поэтов Востока

Рудаки Абульхасан

8

Вот молния блеснет в Зат-аль-Ада, И свет ее нам донесет сюда Гром громогласный, словно в битве вождь, И жемчуга рассыплет свежий дождь. Они воззвали к ней: «Остановись!». Погонщика я умолял: «Вернись! Останови, погонщик, караван — Ведь я одной из ваших обуян!». Гибка она, пуглива и стройна, Лишь к ней одной душа устремлена. Скажи о ней — и выпадет роса. О ней твердят земля и небеса. Пребудь она в бездонной глубине, Пребудь она в надзвездной вышине — Она в моих мечтаньях высока, Не досягнет завистника рука! А взор ее руины возродит, Мираж бесплотный в явь оборотит. На луг ли глянет — и цветов полно, Вино протянет — усладит вино. А лик ее сияет светом в ночь, День — тьмы волос не может превозмочь. Ах, мое сердце больше не вольно — Оно без промаха поражено: Очами

мечет дротики она, Копьеметателем не сражена. Без милой обезлюдели края. И над пустыней крики воронья. Она совсем покинула меня, А я остался здесь, судьбу кляня! Я одинок и сир в Зат-аль-Ада… Зову, ищу — ни слова, ни следа.

9

Дыханье юности и младости расцвет, Предместье Карх, горячечность бесед. Семнадцать мне — не семь десятков лет, И ты со мной, событий давних след: Ущелье милое — приют мой и привет, Дыханье юности и младости расцвет. В Тихаму мчится конь, и в Надж, и горя нет, И факел мой горит, даря пустыне свет.

10

Господь, сохрани эту птичку на веточке ивы; Слова ее сладостны были, а вести правдивы. Она мне сказала: «Коней оседлав на рассвете, Ушли восвояси единственные на свете!» Я следом за ними, а в сердце щемящая мука, В нем адово пламя зажгла лиходейка-разлука. Скачу я вдогон и коня горячу что есть мочи, Хочу их следы наконец-то увидеть воочью. И путь мой нелегок, и нет мне в пути указанья, Лишь благоуханье ее всеблагого дыханья. Она, что луна, — занавеску слегка отпустила, — Ночное светило дорогу в ночи осветило. Но я затопил ту дорогу слезами своими, И все подивились: «Как новой реки этой имя? Река широка, ни верхом не пройти, ни ногами!». Тогда я слезам повелел упадать жемчугами. А вспышка любви, словно молния в громе гремящем, Как облачный путь, одаряющий ливнем бурлящим. От молний улыбок в душе моей сладкая рана; А слезы любви — из-за сгинувшего каравана; Идет караван, и стекает слеза за слезою… Ты сравнивал стан ее с гибкой и сочной лозою, — Сравнил бы лозу с этим гибким и трепетным станом, И будешь правдивей в сравнении сем первозданном. И розу еще луговую сравни в восхищенье С цветком ее щек, запылавших румянцем смущенья.

11

О голубки на ветках араки, обнявшейся с ивой! О, как меня ранит ваш клекот, ваш голос тоскливый! О, сжальтесь, уймите тревожные песни печали, Чтоб скорбь не проснулась, чтоб струны души не звучали. О, душ перекличка! О, зовы тоскующей птицы На тихом восходе и в час, когда солнце садится! Я вам откликаюсь всем трепетом, жилкою каждой, Всем скрытым томленьем и всей неуемною жаждой. Сплетаются души, почуяв любви дуновенье, Как пламени вихри над глыбами черных поленьев. О, кто мне поможет пылать без угара и дыма В слиянье немом, в единении с вечно любимой! Кто даст потеряться, утратить черты и приметы В калении белом, в горенье единого света? Вокруг непостижного кружатся пламени шквалы, Стремятся вовнутрь, но целуют одно покрывало. Так, камни лобзая, пророк предстоял пред Каабой, Как перед подобием чьим-то, неверным и слабым. Что значат, сказал он, святые Кааба и Мекка Пред истинным местом и высшей ценой человека? Бессильны все клятвы, и тленный не станет нетленным. Меняются лики, и только лишь суть неизменна. Как дивна газель! О, блеснувшее длинное око, В груди у меня ты как будто в долине глубокой. И сердце мое принимает любое обличье — То луг для газелей, то песня тоскливая птичья; То келья монаха, то древних кочевий просторы; То суры Корана, то свитки священные Торы. Я верю в любовь. О великой любви караваны, Иду я за Кайсом, иду я дорогой Гайляна. Вы, Лубна и Лейла, для жаркого сердца примеры. Любовь — моя сущность, и только любовь — моя вера.

12

Луноликие скрылись в своих паланкинах. Чуть качаясь, плывут у верблюдов на спинах. Там за легкой завесой от взоров укрыты Белый мрамор плеча, и уста, и ланиты. Паланкины уходят, плывут караваны, Обещанья вернуться — пустые обманы. Вот махнула рукой, обнажая запястье, Гроздь перстов уронив… Я пьянею от страсти! И свернула к Садиру, вдали пропадая, И о скорой могиле взмолился тогда я. Но внезапно вернулась она и спросила: «Неужель одного тебя примет могила?». О голубка, дрожит в твоем голосе мука! Как тебя ворковать заставляет разлука! Как исходишься ты в этих жалобных стонах, Отбирая и сон и покой у влюбленных! Как ты к смерти зовешь… О, помедли, не надо! Может, утренний ветер повеет прохладой, Может, облако с гор разольется над сушей И дождем напоит воспаленные души. Дай пожить хоть немного, чтоб в ясные ночи Стали зорки, как звезды, неспящие очи; Чтобы дух, пробужденный в немое мгновенье, Вместе с молнией вспыхнул бы в новом прозренье. Благо тихому сну, нам дающему силу! Нет, не надо душе торопиться в могилу. Смерть, довольно добычи ушло в твои сети, — Пусть улыбкою доброй любовь нам ответит. О, любовь! О таинственный ветер весенний! Ты поишь нас вином глубины и забвенья, Сердце к свету ведя в благовонье степное, Тихо шепчешься с солнцем, щебечешь с луною…

13

В обители святой, в просторах Зу-Салама, В бессчетных обликах изваяна газель. Я вижу сонмы звезд, служу во многих храмах И сторожу луга бесчисленных земель. Я древний звездочет, пастух степей, я — инок. И всех троих люблю, и все они — одно. О, не хули меня, мой друг, перед единой, Которой все и всех вместить в себе дано. У солнца блеск ее, и стройность у газели, У мраморных богинь — белеющая грудь. Ее одежду взяв, луга зазеленели И пестрые цветы смогли в лучах сверкнуть. Весна — дыханье той, невидимо великой. А проблеск молний — свет единственного лика.

14

О, ответь мне, лужайка, укрытая в скалах, — Чья улыбка в покое твоем просверкала? Чьи шатры под твоею раскинулись тенью? Кто расслышал твой зов и затих на мгновенье? Ты, над кем беззакатное золото брезжит, Так свежа, что в росе не нуждаешься свежей. Бурным ливнем тебе омываться не надо, — В зной и в засуху вся ты — родник и прохлада, — Так тениста, что тени не просишь у склона, Как корзина с плодами, полна, благовонна, И тиха до того, что блаженные уши Каравана не слышат и криков пастушьих.

15

Ранним утром смятенье в долине Акик. Там седлают верблюдов, там гомон и крик. Долог путь по ущельям глубоким и скалам К неприступной вершине сверкающей Алам. Даже сокол не сможет добраться туда, Только белый орел долетит до гнезда. И замрет на узорчатом гребне вершины, Как в развалинах замка на башне старинной. Там на камне седом прочитаешь строку: «Кто разделит с влюбленным огонь и тоску?». О забросивший к звездам души своей пламя, Ты затоптан, как угль, у нее под ногами. О познавший крыла дерзновенного взмах, Ты не в силах привстать, утопая в слезах, И, живущий в горах, над орлиным гнездовьем, Ты в пыли распростерт и раздавлен любовью. Вы, уснувшие в тихой долине Акик, Вы, нашедшие вечности чистый родник, Вы, бредущие к водам живым вереницей, Чтобы жажду забыть, чтоб навеки напиться! О, очнитесь скорей! О, придите сюда! Помогите! Меня поразила беда В стройном облике девы, чей голос и взор Застигают врасплох, как набег среди гор. Запах мускуса легкий едва уловим, Вся она — точно ветка под ветром хмельным; Словно кокон — плывущая линия стана, Бедра — будто холмы на равнине песчаной. О, хулитель, над сердцем моим не злословь! Друг, уйми свой укор, не брани за любовь. Лишь рыданьями только могу отвечать я На упреки друзей и на вражьи проклятья. Точно в плащ, я в печаль завернулся свою. Пью любовь по утрам, слезы вечером пью.

16

О, смерть и горе сердцу моему! О радость духа, о бесценный дар! — В груди моей живет полдневный жар, В душе — луна, рассеявшая тьму. О мускус! Ветка свежая моя! Что благовонней в мире, что свежей? Нектар сладчайший — радость жизни всей С любимых уст твоих впиваю я. О, луны щек, блеснувшие на миг Из-под шелков нависшей темноты! Нас ослепить собой боишься ты И потому не открываешь лик. Ты — солнце утра, молодой побег, Хранимый сердцем трепетным моим. Я напою тебя дождем живым, Водою светлой самых чистых рек. И ты взойдешь, как чудо для очей. Увянешь — смерть для сердца моего. Я в золото влюбился оттого, Что ты в венце из золотых кудрей. И если б в Еве видел сатана Твой блеск, он преклонился б и поник; И, созерцая светоносный лик, Где красоты сияют письмена, Свои скрижали бросил бы Идрис, — Ты для пророка вера и закон. Тебе одной бы уступила трон Царица Сабы, гордая Билькис. О утро, подари нам аромат! О, ветра благовонного порыв! — Ее дыханьем землю напоив, Цветы и ветки нас к себе манят. Восточный ветер шепчет и зовет В путь до Каабы… Ветер, усыпи! О, дай очнуться где-нибудь в степи, В ущелье Мины, у крутых высот… Не удивляйтесь, что в тоску свою Я вплел всех трав и всех ветров следы, — Когда поет голубка у воды, Я дальний зов и голос узнаю.

17

Лишь следы на песке да шатер обветшалый — Место жизни пустыней безжизненной стало. Встань у ветхих шатров и в немом удивленье Узнавай их — свои незабвенные тени. Здесь со щек твоих мог собирать я когда-то, Как с душистых лужаек, весны ароматы. Просверкав, ты ушла, как в засушье зарница, Не даруя дождя, не давая напиться. «Да, — был вздох мне в ответ, — здесь под ивою гибкой Ты ловил стрелы молний — сверканье улыбки. А теперь на пустых обезлюдевших склонах Жгут, как молнии, гребни камней раскаленных. В чем вина этих мест? Только время виною В том, что стало с шатрами, с тобою и мною». И тогда я смирился и стихнул, прощая Боль мою омертвелому этому краю. И спросил, увидав, что лежат ее земли Там, где ветры скрестились, просторы объемля: «О, поведай, что ветры тебе рассказали?». «Там, — сказала она, — где пустынные дали, Средь бесплодных равнин на песчаниках диких Есть шатры нестареющих дев солнцеликих».