Мария в заповеднике
Шрифт:
Прокурор удовлетворенно кивнул, а Цаца продолжал:
— В общем, у детей, родители которых бывали за границей, всегда появлялось что-нибудь необычное: жевательная резинка, зажигалка или красивая пачка из-под сигарет. Я просто ненавидел…
— Этих детей? — спросил Калиграфк.
— Нет, игрушки, все эти заграничные штучки. Мне тоже хотелось иметь их у себя. Но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что скоро уже стало просто корежить всего меня изнутри. Когда я подрос, оказалось, что вовсе не погремушки и коробочки составляют предмет зависти окружающих, а теперь это — мотоцикл и одежда. Я был никто, ничтожество, плебей, когда ходил пешком и — в брюках производства фабрики этого фраера Министра! Мне казалось, что на меня показывают пальцем, как на клоуна. Вот тогда я испытал настоящий ад в груди и тогда именно зарезал первого щеголя, попавшегося мне в темной аллее при свете одинокого фонаря — зато хорошо просматривались на его ногах модные туфли!
— Почему же ты их не продал втридорога, Цаца? — немного удивленный спросил у него Калиграфк-духовник.
— Побойся бога, начальник! Ведь это означало бы совершить действия, которые могли бы квалифицироваться в суде как работа! Но какой же настоящий краймер станет работать?
Прокурор Калиграфк потеплел лицом и причастил грешника еще одним глотком коньяку из пузатой бутылочки. Цаца осторожно пригубил все это залпом до дна и продолжал:
— А теперь я хочу заявить вам, Прокурор, конфиденциально, что никогда нам было бы не подняться настоящими краймерами на этих зажигалочках, куртках и тапочках, а вам не из кого было бы набирать свою партию — нашу партию краймеров — по причине малочисленности потенциальных ее членов, если бы не появилась в Империи электронная техника и машины из стран Большого Конгресса! Вот когда мы по-настоящему сошли с цепи, как свора породистых доберманов! Я до самой последней минуты своей жизни завтра, в субботу, не забуду тех сильных и глубоких переживаний, которые я испытал, увидев впервые в жизни видеомагнитофон! Мне казалось, что я умер. Я не мог ждать и минуты, чтобы завладеть этой вещью. Я готов был пасть перед этой штуковиной на колени и молиться, молиться, молиться, пожирать, пожирать и пожирать ее глазами, ушами, всем телом, я хотел вобрать в себя этот сверхтелевизор и жить или умереть с ним неразлучно. Это было божественно! Эти кнопочки, эти мерцающие, как звездочки небесные, индикаторы — они приобщали меня сразу к высокому, к сильным мира сего. Но учтите, я говорю пока только о самой вещи, этом шедевре, этом творении рук и мозгов тех, кого я начинал уже презирать смертельно только за то одно, что они сумели сделать такую вещь! Но я не сказал еще о том, что именно эта штуковина стала выдавать на экран телевизора. Наш боже! Мне казалось, будто она вытаскивает меня на свет из преисподней, которая бы так и поглотила всех нас с этими презренными носочками, шляпками, жевательными резинками и кроссовками, если бы не видеотехника!
— Итак, вы убили, не мешкая, и сразу же забрали видеомагнитофон себе? — спросил Калиграфк.
— Я же сказал, что не мог ждать и минуты. Разумеется, я сразу проломил голову так называемому владельцу, и когда принес эту вещь к себе на хату, поставил и включил ее, то без ложной скромности должен вам конфиденциально заявить: я ощутил себя самым сильным, самым умным, самым достойным человеком в Империи. Мне сразу показались какими-то пигмеями все эти несчастные, не имевшие в личном пользовании такой вот вещи, а сам я вырос в своих глазах до размеров великана! Я не представляю себе, что бы я стал делать в этом мире, если бы не видеомагнитофоны, кроссовки и автомобили… Я хочу сказать, если бы их не было у меня лично! Стоило мне один только раз прокатиться в машине — и ее владелец немедленно отправился в мир иной, и другого выхода у него не могло быть, потому что я уже не выпустил бы эту вещь у себя из рук. Это было бы противоестественно. Меня лихорадило, у меня был жар, у меня перед глазами плавали круги, и я не владел собой совершенно. Я вам еще и еще клянусь, Калиграфк, что я чист перед вами и всей нашей партией и что любая годная вещь, попавшаяся мне на глаза, будет стоить немедленно жизни ее так называемому владельцу, а понадобится взорвать всех ради бочки такого вот прекрасного коньяку, которым вы теперь меня угощаете, я взорву незамедлительно, меня ничто не сможет остановить… И до сих пор я даже не решил еще для себя окончательно, хорошо это или плохо, что я, наконец, покидаю жизнь, потому что, с одной стороны, я совсем еще не насытился ее вещами и винами, но с другой — меня сжигает изнутри настоящий адов огонь, я не могу больше видеть этих вещей, они заживо пожирают меня, и я не в силах больше терпеть эти муки…
— Вы святой! — воскликнул воодушевленно Калиграфк и протянул всю бутылку к нему в клетку…
Но Цаца не успел схватить ее своими цепкими, загребущими пальцами. В глубине дома послышались частые выстрелы и топот многих ног, обутых в дурные тяжелые сапоги. Через минуту к ним вломились охранники.
— Господин Прокурор! Господин Прокурор! В доме чужак! В доме лазутчик! — кричали они наперебой. — Разрешите осмотреть камеру, он должен быть здесь…
Охранники принялись стегать вдоль голых стен залы как рыбки в аквариуме, наталкиваясь друг на друга. Цаца и Прокурор в страхе оглядывались по сторонам, и в этот момент кто-то из его людей выпустил очередь по вентиляционному окну, подпрыгнул, ухватился за край руками, подтянулся к потолку и заглянул внутрь дыры.
Увлеченные своим делом, остальные не сразу обратили внимание, что их товарищ как заглянул туда, так до сих пор и висит там неподвижно. Наконец его нелепое положение стало привлекать внимание сначала одного, потом другого, и вдруг, все остановились, замолчали и в страхе воззрились на свесившееся сверху обездвиженное тело себе подобного.
Наконец, кто-то передернул затвор и направил автомат к потолку, в сторону отдушины — и в этот миг тело оборвалось. А если быть точным, оно — отлетело, и отлетело с такой силой, что увлекло за собой на пол еще десяток солдат. И немедленно следом из дыры вылетел страшный окровавленный ком биомускулов. Что-то ужасное обрушилось на охранников и мгновенно по направлению к двери из них образовалось нечто вроде лесной просеки. Стоны и крики раненых наполнили дом. Никто не мог сообразить, что, собственно говоря, на них напало? С большой натяжкой можно было бы утверждать, что это был человек. Существо сметало все на своем пути, стремясь к выходу, но, кажется, оно не находило для этого дверей. Оно носилось по лестницам и комнатам, вышибая перегородки потоньше и расшибая головы попадавшихся на его пути о те, что потолще. Может быть, только пять минут продолжалось это страшное разрушение, но в доме не оставалось уже ни одного целого предмета, ни одной живой души. Наконец, погас и свет, что-то где-то в последний раз рухнуло далеко в глубине — и сразу все стихло. И только долгий, одинокий вой Цацы-«младенца» разнесся эхом по всему Сараю…
*
…Пер залил раны Дермоту хирургическим клеем «живучка».
— Пули вытащишь сам, — сказал он. — Как тебя угораздило забраться туда?!
— У меня был приказ, — проворчал Уэлш. — Между прочим — твой, если мне не изменяет мозг.
— Я тебя просил только побывать в Усадьбе и, если тебе не изменяет мозг, просил быть осторожней, потому что рядом — личная охрана Калиграфка.
— Но мне ведь надо было ее преодолеть, чтобы попасть в этот сарай.
— В какой… сарай, Уэлш? — удивился Пер.
— Который они охраняли, как и было сказано, — ответил Уэлш.
— О боже, Дермот! Усадьба не охраняется! Да ты же вместо Усадьбы попал в дом к Калиграфку!
— Но там больше не было никакой Усадьбы, Пер! Только… какие-то… развалины, слева… — неуверенно добавил Уэлш.
— Это и есть Усадьба, место Священного Обряда аборигенов… Проклятье… мало того, что ты рисковал смертельно не из-за чего, но теперь нам туда до завтра вообще не попасть, и мы ничего не узнаем заранее о женихе…
— Я полчаса лично наблюдал и слышал, как его исповедовал сам Прокурор Калиграфк, — возразил Дермот. — Он сейчас в клетке, в доме у Прокурора. Это тот, приговоренный, которого привезли утром…
— Цаца?? Цаца — жених?!
— Ну да, — сказал Дремот, — если бывают черные мессы, то я был свидетелем обряда причащения… того же цвета.
ГЛАВА XII
Приключения Дермота у Прокурора начались позже, когда Мария уже заманила Магнуса в темноту грота, а там они не могли услышать шум, доносившийся из дома ее дядюшки, — языческие Развалины хранили волшебную тишину!
Перед входом в «райский шалаш» Магнус с нараставшим вожделением вглядывался в запрокинутое к нему лицо и скоро уже откровенно прелюбодействовал в мыслях.
В этом Магнус не был оригинален — оригинальна и единственна в своем роде была Мария: Магнус даже подозревал, что Мария вообще не из этого племени, в котором женщины выглядели одинаково, особенно после провозглашения в Империи равенства. Редкий империон не обращал внимания на Марию — и это лишний раз говорит о том, что женщины всего мира в политике должны, прежде всего, бороться и выступать против равенства — и они от этого только выиграют.
Сочетание плеч, коленок, посадка головы, осанка, манеры и движение — все, казалось, было как-то противоречиво у Марии. Зато грудь у нее подымалась, наоборот, очень определенно — и вот уже, в некий счастливый момент любования ею, все ее противоречивое сложение вдруг отлично сходилось с бюстом, и начинала выступать в облике Марии сразу та особенная гармония женского существа, которая предназначена, может быть, разве что для эстетствующих гурманов. К сожалению, зеваки Большой Империи не были избалованы разнообразием на улицах, и поэтому Марии вслед оборачивались даже официально признаваемые Империей малолетние онанисты. Так что уж тут говорить о Магнусе, Истоме, Художнике из Москвы!
— Как бы я хотел быть сейчас дьяволом! — произнес вдруг Магнус, наверное, первое, что пришло ему в голову.
— Отчего же? — шепотом отозвалась Мария.
В Магнуса вселилось что-то дремучее, он с чувством повел носом перед собой.
— Я, может быть, был бы смелее, — сказал он.
— Это все противные птицы! Так напугали нашего… моего гостя!
Мария любила насмешку.
— Да, птицы противные, — согласился Магнус, вглядываясь. — Но ведь… я не о птицах…
— Что такое, Магнус? — Мария блеснула глазами и полуприкрыла их — знак, что всегда зовет к действию.