Майский цветок
Шрифт:
Ребенокъ не ошибся, говоря, что рожденъ для жизни на мор. Лодка дяди Борраска понравилась ему гораздо больше, нежели материнская, рядомъ съ которою хрюкала свинья и кудахтали куры. Работалъ онъ усердно и, сверхъ харчей, щедро бывалъ вознаграждаемъ тычками отъ руки стараго хозяина, который на суш бывалъ съ нимъ ласковъ, но на лодк не спустилъ бы даже и отцу его. Мальчикъ съ кошачьей ловкостью влзалъ на мачту и прикрплялъ фонарь или поправлялъ снасти; онъ помогалъ тащить сти, когда начинали ихъ вытягивать; мылъ палубу, убиралъ въ трюмъ большія корзины съ рыбою, раздувалъ жаровню и наблюдалъ, какъ бы не пережарился обдъ, чтобы не дать повода къ ропоту рыбакамъ.
Но за весь этотъ трудъ сколько радостей выпадало на его долю! Тотчасъ по окончаніи обда хозяина
Трактирщиц не всегда бывало весело; цлые дни проводила она въ старой лодк совершенно одна, какъ будто у нея вовсе не было дтей. Ректоръ былъ на мор, добывая свою долю «рыбьяго брака», чтобы въ праздничный день съ гордостью вручить материтри – четыре песеты [4] , составлявшія его недльный заработокъ. Что же касалось младшаго, этого бса во плоти, онъ сталъ неисправимымъ бродягою и возвращался домой лишь тогда, когда его донималъ голодъ.
Антоніо связался со скверными береговыми мальчишками, шайкою шалопаевъ, которые точно такъ же не знали своихъ отцовъ и матерей, какъ и бродячія собаки, бгавшія съ ними по песку. Плавать онъ умлъ не хуже рыбы; лтомъ онъ нырялъ въ гавани, со спокойной беззастнчивостью обнажая свое худое и смуглое тло ради мелкихъ мдныхъ монетъ, которыя гуляющіе бросали въ воду, а онъ вылавливалъ ртомъ. Ночью онъ возвращался въ трактирчикъ въ разорванныхъ штанахъ и съ расцарапаннымъ лицомъ. Сколько разъ мать заставала его еъ наслажденіемъ пьющимъ водку изъ боченка; a разъ вечеромъ ей пришлось надть плащъ и пойти въ портовую полицію, чтобы слезно молить объ освобожденіи сына, общая, что она исправитъ его отъ скверной привычки таскать сахаръ изъ ящиковъ, стоящихъ иа пристани.
Какимъ бездльникомъ вышелъ этотъ Антоніо. Боже! въ кого это онъ удался?! Честнымъ родителямъ стыдно было имть сыномъ такого сорванца, мошенника, который, имя дома чмъ насться, бродилъ цлыми днями вокругъ кораблей изъ Шотландіи и, едва только отвернутся грузчики, уже бжалъ прочь съ трескою подъ мышкою. Такой ребенокъ могъ привести въ отчаяніе свою семью. Въ двнадцать лтъ – ни малйшей склонности къ труду, ни малйшаго почтенія къ матери, не взирая на палки отъ метелъ, которыя она ломала на его спин.
Синья Тона изливала свои печали передъ Мартинесомъ, молодымъ таможеннымъ стражникомъ, который дежурилъ на этомъ мст взморья и проводилъ часы зноя подъ навсомъ кабачка, держа ружье между колнъ, неопредленно глядя въ пространство и выслушивая безконечныя жалобы трактирщицы.
Этотъ Мартинесъ былъ андалузецъ родомъ изъ Хуэльвы, красивый статный парень, молодецки носившій свой старый солдатскій мундиръ и изящно крутившій свои блокурые усы. Синья Тона восхищалась имъ: «Когда человкъ получилъ воспитаніе, то напрасно будетъ это скрывать: оно видно за цлую версту».
Трактирщица слушала его, выпучивъ глаза, когда онъ разсказывалъ свою исторію съ грубымъ пришепетываніемъ андалузскаго простолюдина, и, платя ему тою же монетою, отвчала на кастильскомъ нарчіи, столь каррикатурномъ и мало вразумительномъ, что надъ нимъ посмялись бы даже и жители Кабаньяля.
– Видите ли, г. Мартинесъ, мой мальчишка сводитъ меня съ ума своими глупостями. Я твержу ему: «Чего теб не хватаетъ, разбойникъ? Что ты липнешь къ этимъ паршивцамъ?» Ахъ, г. Мартинесъ, вы такъ хорошо умете говорить, такъ хоть бы вы его попугали. Скажите, что его уведутъ въ Валенсію и тамъ посадятъ въ острогъ, если онъ не исправится.
Синьоръ Мартинесъ давалъ общаніе попугать повсу, отчитывалъ его со строгимъ видомъ и добивался того, что хоть на нсколько часовъ Антоніо оставался пораженнымъ, испытывая почти ужасъ передъ этимъ военнымъ и передъ страшнымъ ружьемъ, съ которымъ тотъ никогда не разставался.
Такія маленькія услуги постепенно превращали Мартинеса въ члена семьи, создавая все большую близость между нимъ и синьею Тоною. Обдъ ему готовили въ трактирчик; здсь же онъ просиживалъ цлыми днями, и любезная хозяйка многократно, не безъ удовольствія, чинила ему блье и пришивала пуговицы къ нижнему платью. «Бдный синьоръ Мартинесъ! какъ обойтись такому благовоспитанному молодому человку безъ ея помощи? Онъ ходилъ бы въ лохмотьяхъ, заброшенный, точно бднякъ; а на это, говоря откровенно, женщина съ сердцемъ никогда не можетъ согласиться».
Лтомъ, въ послполуденные часы, когда солнце палило пустынное взморье и клало на раскаленный песокъ отблески пожара, неизмнно повторялась нижеслдующая сцена:
Мартинесъ, на тростниковомъ табурет у прилавка, читалъ своего любимаго писателя, Переса Эскрича, толстые, засэленные и помятые томы котораго передавались таможенными солдатами другъ другу и такимъ образомъ обошли весь берегъ. Эти толстые томы, внушавшіе синь Тон суеврное почтеніе безграмотнаго къ книг, были тмъ источникомъ, откуда Мартинесъ почерпалъ свой звучный и напыщенный слогъ и свою философію, которыми поражалъ вдову.
По другую сторону прилавка, втыкая какъ попало свою иголку и сама хорошенько не зная, что шьетъ, кабатчица подолгу любовалась стражникомъ, по цлымъ получасамъ забываясь въ созерцаніи его тонкихъ блокурыхъ усовъ, въ разглядываніи, каковъ у него носъ и съ какимъ тонкимъ вкусомъ раздлены проборомъ и приглажены на вискахъ его золотые волосы.
Порою, перевертывая страницу, Мартинесъ поднималъ голову, встрчалъ устремленные на него большіе черные глаза Тоны, краснлъ и опять принимался за чтеніе.
Трактирщица упрекала себя за эти долгія созерцанія. Что могли они значить? Разумется, когда живъ былъ ея Паскуало, ей случалось глядть на него внимательно, чтобы разсмотрть его лицо. Но теперь какая ей надобность таращить глаза на Мартинеса цлыми часами, словно дура, не отрываясь отъ этого неприличнаго глазнія? Что скажутъ люди, когда узнаютъ?.. Очевидно, что-то привязываетъ ее къ этому человку. А почемуже бы и нтъ? Онъ такъ красивъ, такъ воспитанъ! Такъ хорошо говоритъ!.. Однако, все же это – одни пустяки. Ей уже подъ сорокъ; точно лтъ своихъ она не помнитъ, но, пожалуй, идетъ тридцать седьмой; а Мартинесу не боле двадцати шести… А впрочемъ, чортъ возьми! Несмотря на свои лта, она еще недурна; она думаетъ, что хорошо сохранилась, да и разбойники-матросы, такъ надовшіе ей своими приставаніями, оказываются того же мннія. И мысли эти, пожалуй, не такъ уже нелпы: добрые люди успли придумать кое-что въ такомъ род, и товарищи Мартинеса, равно какъ и береговыя рыбныя торговки, выражали свои коварныя предположенія черезъ-чуръ удобопонятными намеками.