Мед.ведь.ма
Шрифт:
Примечание:
* Индонезийский остров
Маяк
План действий, подготовка и организация всего необходимого не могли занять один день. Созваниваясь с Ёнгуком для советов, Хосок и Хонбин погрязли в усиленных приготовлениях, в которых Чонгук не участвовал. Он был помощником — исполнителем, а искать варианты сотрудничества ему пока было не по плечу. Бродяга — другое дело, за годы странствий он приобрел множество связей и людей, хоть и не относящихся к золотым, но всецело разделяющих их взгляды. За то его и прозвали Бродягой, что полмира обошёл и завёл столько приятелей и сторонников, что другим не снилось. Один старик-араб, чьего сына Хонбин как-то вытащил из плена и вернул домой, несколько раз выполнял поручения, и теперь не отказался выйти на кого-нибудь, кто предоставил бы катер. Улаживать этот вопрос отправился Хонбин лично, в то время как Джей-Хоуп, через одну надёжную бывшую любовницу, искал посредников для перевоза четырёх нелегалов до той пристани, где их будет ждать лодочка.
Чувствуя временную неприкаянность и зная, что через пару дней вернутся в квартиру Ви с Юнги, Чонгук взял билет до Дэгу и отчалил в Тигриный лог, где всегда мог собраться с силами, мыслями, и услышать какие-нибудь дельные напутствия от наставников и настоятеля. Тихий приют юности, куда он попал в возрасте средней школы, всегда приободрял и заряжал энергией. К сожалению, не вернуть в первозданности того настроения и оптимизма, с которым они с друзьями жили когда-то в монастыре, того пышущего героизма, с которым они выходили отсюда, уверенные, что их научили сворачивать горы. Тогда казалось, что вот они, бравые ребята, выйдут за стену и наведут порядок на земле, раскидают плохих, помогут хорошим, покажут пример, накажут непримиримых, кто встанет на их пути. Но шли дни, месяцы и годы, а проблем сколько было, столько и оставалось. Они — Чонгук, Ви, Шуга, Чимин и другие — познали горечь поражений, болезненные раны, смерти соратников, убийства, взрывы, стрельбу и страх, они видели продажных людей и трусливых, алчных и глупых, глупых настолько, что не понимали, как можно жить иначе, нежели вредя всем вокруг ради собственного блага. Соображения Чонгука долго вертелись вокруг истинной жизни, её осмысления, её странности и частой безбожной тщетности, и ему стоило трудов удержаться в том состоянии духа, который вдохнули в него в Тигрином логе. Уже намного меньше было веры в людей и их совесть, меньше было неосмотрительности в нём самом. Храбрости не убавилось, но прибавилось хитрости. И каждый раз, когда надежда на победу в чём-либо поникала и таяла, Чонгук приезжал в монастырь, чтобы вспомнить о первых своих шагах золотого воина, когда надежду не могло уничтожить ничто, и, в конце концов, ценилась даже не она, а сам процесс движения к ней, способы её достижения; гордились причастностью к одному общему делу, не заглядывали за горизонт, а шли к нему, не боясь ошибок, падений и гибели.
Привратником у калитки, как всегда, стоял самый умелый и ловкий ученик из имеющихся в Тигрином логе. Раньше только он один знал, куда выходят отсюда выпускники, и что за люди иногда поднимаются по Кошачьей тропе. Раньше только привратник вообще знал, что адепты отсюда когда-нибудь выйдут. Но за десять лет воды утекло много, и новобранцев стало больше. Монастырь, совмещающий себя со школой боевых искусств, разрастался, и скрывать чьи-то уходы и приходы сделалось невозможным, так что нынешние юные братья знали, что впереди их ждёт дорога в неизвестные края, и что чем быстрее обучатся они всем тайнам мастерства и духовной доблести, тем скорее окажутся за порогом. Все понимали, что это немного сказывается на дисциплине и воспитании, которые прочно укоренились в прошлых выпусках, когда парни самосовершенствовались бесцельно, демонстрируя внутреннюю бескорыстность, самоотверженность и отсутствие желания доказать кому-то и что-то. Когда в Тигрином логе учился Чонгук, никто не думал, что получив пояс мастера можно уйти отсюда, поэтому не рвались прыгать выше головы, и не ленились, отдаляя момент ухода. Теперь мальчишки имели возможность держать в себе какой-либо умысел: задержаться подольше или уйти пораньше, но разоблачать или истреблять в них эти намерения было невозможно, поскольку во многих эти глубокие душевные порывы сидели где-то неосознанно и руководили ими без сформулированных идей. Оставалось молиться, чтобы не на всех открытая информация влияла пагубно. Ведь и Сандо — один из лучших воинов не только своего выпуска, но и вообще последних десятилетий, — точно знал ещё тогда, больше десяти лет назад, что выйдет из Лога, но ни на его моральном облике, ни на его боевом искусстве это никак не отразилось.
Поздоровавшись с привратником, Чонгук уточнил у него, где настоятель и, ожидая услышать именно это, узнал, что старик Хенсок, как заведено, сидит у себя в башне. То есть, строго говоря, башней-то это и не было, потому что большинство построек монастыря имело, как и эти хоромы Хенсока, два этажа, просто вся территория раскинулась на неровной местности, ярусами спускающейся к обрыву, и от одного пласта к другому вели лестничные пролёты ступенек в десять-пятнадцать, где-то высоких и лихих, где-то низко-сплющенных, поэтому находящееся на самом верхнем ярусе двухэтажное здание, само собой, смотрелось выше всех и обозревало подвластное ему пространство. Потому именно там, на втором этаже, всегда обитал настоятель, напоминающий по своим административным функциям директора школы, но по настоящей роли в жизнях адептов ставший многим лучше и ближе родного отца.
В юность Чонгука Хенсоку во всём помогал Лео: приносил настоятелю еду, мыл его посуду, убирался в его комнате. Но Лео стал первым воином золотых, будущим наставником, уже сейчас помощником мастера Хана в обучении мальчишек, и прошлая служба наподобие денщика перешла к парню, который на одном из заданий потерял кисть руки. Бойцом он быть больше не мог, но золотые никогда не бросали товарищей на произвол судьбы, и тому пришлось вернуться в Тигриный лог, заниматься разными обязанностями по хозяйству. Чонгук встретил его, подходя к башне Хенсока, тоже поздоровался. Невольно подумал о том, какая жалость, что Ёндже сумел восстановить руку какому-то ублюдку из наёмников, и не сумел заставить вырасти новую у своего, золотого. В самом деле, это было несправедливо! Едва не убивший Шугу урод, похитивший когда-то Элию и чуть не уведший Джинни неизвестно в какие дали, снова ходит целёхонький и довольный, а отличный парень, боровшийся с преступниками, остался инвалидом и вытирает пыль в библиотеке, вытрясает половики.
Чонгук поднялся наверх и, постучав на всякий случай о дверной косяк, хотя дверь была распахнута, заглянул в комнату, застав Хенсока за чтением какого-то буддийского труда, что выдавала санскритская письменность. Книги на другие темы смысла читать на санскрите не было.
— Настоятель, здравствуйте! Можно войти? — Хенсок опустил книгу, безошибочно угадав ещё по шагам, кто из учеников явился, улыбнулся и указал ладонью возле себя.
— Очень рад тебя видеть живым и невредимым, мой мальчик.
— А вы сомневались, что я явлюсь таковым? — тряхнув чёлкой, приземлился Чонгук.
— Излишняя самоуверенность ещё никого от пуль не спасала, в отличие от обратного, — пристроив закладку, спокойно заметил настоятель и отложил тяжёлый том.
— Как вы поживаете? — принял к сведению очевидный намёк не красоваться и не лезть на рожон золотой.
— Замечательно, наконец-то стал чувствовать себя старой развалиной, что соответствует моему возрасту.
— Болит что-то?
— Каждый день новое, так что скучать не успеваю, только и гадаю, с чем проснусь завтра. А поскольку не все доживают до моих лет, то понимая, что я всё-таки с утра проснулся, нахожу в этом больше радости, чем горя от боли где-нибудь в пояснице, или колене. Мениски-то стёр ещё сто лет назад. Ты их береги, Чонгук, знаешь, сомневаться в том, встанешь ли самостоятельно с отхожего места — не лучшие переживания для старости.
— Учту, — улыбнулся парень. — А что же тогда для старости лучшие переживания?
— За внуками приглядывать. Ну, или за очередными адептами. Конечно, не нахожу с ними так быстро общего языка, как раньше, но всё-таки… По-моему, меня воспринимают как раритет и сторонятся. Обидно, знаешь ли, ощущать себя настолько ветхим, что к тебе могут испытывать почтение, но уже не испытывают дружеского доверия.
— Вам кажется, настоятель Хенсок, вы ещё всем нам тут носы утрёте по всем фронтам!
— Лесть, Чонгук, нужна для врагов, мне этого не надо… — Он хотел что-то ещё добавить, но где-то внизу, за окнами, раздались крики, смешливые, но многоголосые и такие несдержанные для этого святого и умиротворённого места, что Чонгук поднялся и поспешил выглянуть, что происходит? Ни о каких пластиковых окнах с шумоизоляцией речи идти не могло в древнем и соблюдающем традиции монастыре, а сквозь старые деревянные рамы звуки в горах носились только так. Внизу, вдалеке, около бани, была какая-то сумятица с кучей полураздетых, несмотря на холод и лежавший повсюду снег, адептов.
— Что там происходит? — Хенсок медленно начал подниматься, кутаясь в плед, лежавший на его плечах и защищающий от сквозняка, дувшего со спины, и задавший вопрос Чонгук, поспешил ему на помощь, подняв старика на ноги. Теперь они вдвоём встали у окна.
— Сегодня же банный день. Ты уже забыл?
— Нет, но мы мылись вечерами, после всех занятий, когда стемнеет…
— В нашей обители, и без того полной легенд и сказок, откуда-то взялась ещё одна, я её подробностей не знаю, но, следуя ей, когда приходит новенький, его почему-то тащут в баню при свете дня. Вчера как раз пришёл один мальчонка, вот и попал сразу на церемонию посвящения. — Чонгук лукаво улыбнулся, догадываясь, откуда растут ноги нового обычая. Его зачал не кто иной как Юнги, окунувший в бочку одного из новобранцев, чтобы убедиться, что снова не подсунули тайком девчонку. Ох, и весёлое же было время! Чонгук прошёлся взглядом по всем площадкам, исследуя родные и до каждого куста изученные уголки монастыря. Его брови низко опустились: