Мед.ведь.ма
Шрифт:
— А почему бы нет? — сказал Чонгук. — Я провёл несколько дней с одним из его дружков, и ничего, не умер от передозировки наглости, надменности и показушничества.
— Тогда, если вы не против, приступим к составлению плана, — кивнул на карту Хосок и все присутствующие вновь склонились над ней. Голубая окраска водного пространства на плоской бумаге не отражала и части той засасывающей и пугающей глубины океана, по которому необходимо было добраться до Педра Бранка.
***
Вода. Волнуется, пестрит. Не так, как вчера. Вчера было пасмурно, она тёмная была, некрасивая. Сегодня ловит зайчики своей рябью, и мне в глаза бросает. Волна, вторая, третья, и так до бесконечности. Я их постоянно слышу, если
Здесь высоко, и раньше я любила высоту. Но раньше внизу была земля. Даже бездонные ущелья земных трещин ужасали меньше этой подвижной тёмно-тёмно синей плоскости, под которой неизвестно что. Её мокрость, ощущение, что она окутывает и порабощает — отвратительно. Не хочу, чтобы она меня щупала. Я вообще и представить не могу, чтобы меня что-либо щупало — гадко как-то, не хочется. Воздух — единственное, что меня касается, потому что не чувствуется. Когда ничего не чувствуется — это хорошо. Бесчувственность такая приятная. И такая трудно достижимая. Я устала чувствовать. Когда-то изболелась испытывать чувства, а потом просто устала чувствовать. Чего не коснусь — всё чувствую. И вижу, почти ото всего я видела что-то, что знали и помнили вещи, которых я касалась. С трудом удерживать научилась эти видения. Поэтому не хочу больше. Хорошо, что умею сдерживать, и вижу, только когда хочу. Тяжело иначе. И самое жуткое — трогать воду. Если вовремя не остановиться, и прислушиваться к ней, не закрывая своё видение, то такого испытаю! Дрожь опять пошла, стоило вспомнить.
Иногда мне кажется, я стала хуже понимать и думать, может от монотонности дней, а может от склонности какой-то. Иногда всё сбивается в кучу, перемешивается, а иногда вроде бы проясняется. Но мне не нравится, когда проясняется о <i>нём</i>. Снова начинаю чувствовать. Снова во мне огонь гореть начинает, и так жжёт, что больно. Мерещится, ожоги будут, а потом смотрю — ничего. А всё равно обжигает. Стоит вспомнить, или подумать. А так утягивает думать о нём, что проваливаюсь куда-то, и едва отобьюсь от этой ясности, как опять будто во сне. Но сейчас я в очень ясном сознании, запах воды морской слышу, и шум прибоя, и даже своё сердцебиение, и тепло солнечного луча на руках. Солнце тоже касается без видений, потому, наверное, и не оставляет на мне следов. Я не загораю совсем. Была белая и остаюсь белой. Как чистый лист, на котором только отпечатки всего. А может так и лучше, пусть лучше чужое отпечатывается, своего не хочу больше, его изнутри не вытащишь, а оно внутри касается, как грубая ладонь, самого сердца.
Я чувствовала <i>их</i> недавно. Они обо мне знали. Хотели сюда. А я не хочу их сюда, мне тут спокойно. Меня тут не трогают. Пришлось воду возмущать. Ей это не нравится, да и мне с ней связываться неприятно, но лучше так, чем позволить добраться до себя <i>этим</i>. И опять будет больно, как тогда. Но хватит вспоминать. Он идёт. Ещё не слышу, но знаю. Поворачиваюсь, не заранее, а как раз, чтобы лицом к лицу.
— Привет, как сегодня настроение? — Ещё не курит, хотя чаще всего начинает ближе к концу разговора. Волосы зализаны назад, цепочка толстая на груди висит, рубашка яркая, с пальмами и ананасами, глупая такая, но на нём глупо не смотрится. Я так увлеклась, разглядывая его, что забыла ответить. — Не говорливое, я так понимаю?
Он поставил большой
— Разберёшь потом, — и сел на кресло, которое я не очень любила занимать, потому что там он обычно и сидит, когда приезжает. Нет, я его не ненавижу. Он такой, какой и надо. Бесчувственный. Почти. Я просила его научить меня равнодушию, и у него получилось. Почти. — Я ненадолго сегодня.
Вопреки обыкновению, он закурил. Так быстро, едва на порог.
— Элия, давай начистоту? — Огонёк зажёгся зажигалкой, без моей помощи. Когда я спокойная, не всегда получается. Иногда ничего не получается, а иногда очень. — Ты ведь солгала о белой женщине, от которой погибнет дракон?
Я открыла рот, чтобы ответить, но оттуда полился смех. Я не хотела его злить или доводить, и смеяться не хотела, но не удержалась. Не знаю, почему. Порой находит что-то такое, смеюсь заливисто и долго успокаиваюсь. И сейчас пришлось заняться тем, чтобы успокоиться. Я рукой закрыла губы, но хихиканье так и просачивалось сквозь пальцы, аж слёзы из глаз выступали. Он вздохнул, оглядев меня прищуром, мои белёсые волосы и тонкую, плоскую фигуру.
— Ничего ведь не случится, я прав? То была твоя ложь, — настойчивее спросил он. Я кое-как взяла себя в руки, но всё равно смешки врывались между словами, нервные какие-то, инородные.
— Может, и не случится. Может, дракон погибнет, а может, погибнет белая женщина. А может они оба, — я опять засмеялась, но резко оборвала свой смех, встретившись с ним взглядом.
— Зачем ты врёшь?
— Я говорила тебе правду обо всех, про каждого твоего соперника, про всех твоих врагов! Я всё тебе сказала, и ты знаешь, что ты всегда выигрывал, потому что я не лгала!
— Да, я знаю, но зачем ты солгала мне обо мне? — Он не злился. Не раздражился. Он никогда не угрожал мне и не относился плохо. Ему было всё равно, мне было всё равно. Выгодное партнёрство, компромисс, он оградил меня от них, от мира, который пугал, кормил и одевал меня. Я выдавала ему тайны этого мира и людей. — Зачем, Элия?
Потому что ты нанял его. Потому что ты. Как и они. Вы все одинаковые. Я же пообещала, что и тебе придёт конец? Ты не знаешь этого, я сама себе пообещала, но ты не дурак и знаешь, что я без ненависти хочу уничтожить тебя. У меня нет сил, но я могу сделать так, что ты сам себе всё испортишь.
— Не знаю, — снова солгала ему я. — Видения бывают путанными, не всегда точны. Ты слишком близко.
— Итак, дракон не погибнет из-за белой женщины?
— Может быть. А может быть белая женщина погибнет из-за дракона? А может быть дракон погибнет из-за дракона.
— Но кто-то точно погибнет? — хохотнул он, сделав глубокую тяжку. Я села под окно и захихикала, помотав неопределённо лицом. Джиён встал с кресла. — Ты рехнулась, Элия.
— Может быть.
— Мне не нужно бесполезное оружие. Ты исчерпала себя, по-моему. — Сказать ему, что они были рядом? Что я не подпустила, хотя они могли бы… Сказать ему, как много вокруг него тех, кто способен погубить дракона? Сказать правду, кто и когда погибнет? Он всё равно уже не поверит. Но я не буду.
— Ты убьёшь меня? — окончательно посерьёзнев и успокоившись, я подтянула колени к подбородку и смотрела на него, замершего в проходе, оглядывающего дверь, а не меня.
— Всё, что испортилось, следует выбрасывать, Элия. Если оно не подлежит ремонту.
Подлежу ли я ремонту? Я не знаю, можно ли меня починить? Сломана ли я? Что-то со мной не так — это всегда было ясно, но насколько я не такая, как все, за эти месяцы, что провела вдали ото всех? Важнее другой вопрос: хочу ли я ремонтироваться?
— Я всегда избавляюсь от ненужного, — вздохнул Джиён и, прикрыв за собой дверь, опять оставил меня одну. А под окнами вода. Волна, вторая, третья.
_____________________