Мегрэ в кабаре «Пикрат»
Шрифт:
— Простите мне мое любопытство, чем он занимался?
— Работал в инспекции вод и лесов. Что касается его жены, то она — дочь скобяного торговца, достаточно богатого. Получила в наследство несколько домов и две фермы. Когда брат был жив, только благодаря ему для них были открыты двери всех домов в Лизьё. Но после его смерти золовку перестали принимать в обществе. Теперь она одиноко живет в своем большом доме.
— Вы допускаете, что и мадам Трошен видела фотографию?
— Скорее всего. Снимок был напечатан на первой странице нашей местной газеты, а ее все получают.
— А
— Нет, мсье комиссар. И не сообщит. Могу присягнуть, что даже если бы ей показали тело, то она клялась бы и божилась, что это не ее дочь. Уже четыре года от Анн-Мари нет известий, но моя дорогая золовка будет горевать не из-за смерти единственной доченьки, а из-за того, что скажут люди.
— Известно ли вам, при каких обстоятельствах девушка ушла из дома?
— Могу сказать только одно: с такой, как моя золовка, никто не смог бы жить под одной крышей. Но это другой разговор. Не знаю, в кого пошла девочка? Уж только не в моего брата, это вам каждый скажет. Когда ей было пятнадцать лет, из монастыря ее выгнали, и, прогуливаясь по городку вечерами, я частенько встречала ее в обнимку с мужчинами, даже с женатыми. Золовка стала запирать Анн-Мари в ее комнате, но ведь это не выход! Эти методы воспитания бесили девчонку еще больше. Ходили слухи, что однажды она босиком выскочила в окно и в таком виде бежала по улице.
— У Анн-Мари есть особые приметы по которым Вы смогли бы опознать тело?
— Да, мсье комиссар.
— Какие?
— К сожалению, у меня нет детей. Когда девочка была совсем маленькая, мы с золовкой еще поддерживали добрые отношения, и я помогала ей пеленать малышку и прекрасно помню родинку на левой пятке. Такая маленькая красная капелька.
Мегрэ поднял трубку и попросил телефонистку соединить его с моргом Института судебной экспертизы:
— Алло, это Уголовная полиция, Мегрэ. Осмотрите левую стопу молодой женщины, которую привезли вчера… Да… Я у аппарата…
Тетка Анн-Мари была совершенно спокойна как человек, никогда не сомневающийся в своих словах и поступках. Она держалась очень прямо, пальцы неподвижно лежали на серебряном замочке сумки. Наверно, с таким же суровым и неприступным лицом она сидела на церковной скамье во время мессы.
— Алло? Да… Это все… Спасибо. К вам придут опознать труп.
Положив трубку, комиссар спросил даму из Лизьё:
— Это вас не шокирует, мадам?
— Я выполняю свой долг, — отрезала она
Мегрэ не мог больше заставлять Лоньона томиться в приемной, но нужно было отвезти женщину в морг. Он заглянул в соседнюю комнату:
— Люка, ты свободен?
— Заканчиваю рапорт об ограблении на Жавель.
— Слушай, проводи мадам в Институт судебной экспертизы!
Тетушка была выше бригадира, и, когда они шли по коридору, то казалось, что она ведет Люка за собой на поводке, как собачку.
Глава VI
Инспектор Лоньон вошел, подталкивая в спину своего «подопечного». У юнца были длиннющие жидкие патлы, он сгибался под тяжестью чемодана из коричневой парусины, перевязанного веревкой.
Комиссар открыл
— Ребята, посмотрите, что там у него в бауле, — и добавил:
— Велите ему спустить штаны и проверьте, не колется ли.
Мегрэ приветливо посмотрел на Лоньона. Он не чувствовал никакой антипатии к Растяпе, несмотря на его совершенно невыносимый характер. К тому же жизнь Лоньону отравляла его капризная женушка. Это понимали и все остальные, но когда они видели жалобное лицо своего коллеги, который все время как бы ждал беды, то молча пожимали плечами или усмехались себе под нос.
Мегрэ подозревал, что Растяпа даже получает удовольствие от того, что он — неудачник, что его не ценят. Убедив себя однажды в этом, Лоньон бережно лелеял свою навязчивую идею, как некоторые старики, постоянно ожидая обострения хронического бронхита, уже не мыслят себе жизни без болезни.
— Как дела, старик?
— Ну, значит, так…
Это означало примерно следующее: Лоньон готов отвечать на вопросы, но Мегрэ не должен забывать, что это именно Растяпа должен был проводить следствие, если бы не вмешательство Уголовной полиции, и он, который знает Монмартр как собственный карман и со вчерашнего дня ни на минуту не присел, должен теперь рапортовать, как новобранец капралу.
Лоньон стиснул губы, и Мегрэ понял, о чем думает инспектор: «Будет, как всегда. Комиссар сейчас вытянет из меня всю информацию, а потом, может быть, уже завтра, в газетах напишут, что Мегрэ успешно завершил дело и снова будут превозносить его методы и проницательность».
Лоньон давно убедил себя, что Мегрэ занимал пост комиссара, а другие, в таком же, как у Растяпы, звании, служили в специальных оперативных бригадах, вместо того, чтобы, как он, просиживать штаны в окружном комиссариате, только потому, что у них имелись связи в высших сферах или же они родились под счастливой звездой. По мнению Растяпы, он был самым лучшим полицейским инспектором Парижа, но, увы…
— Где ты взял этого хлюпика?
— На Северном вокзале.
— Когда?
— Полседьмого утра. Было еще темно.
— Ты знаешь его?
— Давно. Уже восьмой раз его задерживаю. Это Филип Мортемар, его отец — профессор университета в Нанси.
Странно, что Лоньон удосужился выдавить из себя столько информации за один присест. Мегрэ увидел, что его ботинки грязны и порядком поношены, наверное, промочил ноги, а брюки были до колен забрызганы грязью.
— Когда консьержка вспомнила о молодом длинноволосом парне, ты сразу понял, о ком идет речь?
— Я хорошо знаю мой участок.
И у этой реплики был глубокий подтекст: Мегрэ и его людям нечего делать на чужой территории.
— И ты пошел к нему. Кстати, где он живет?
— В комнатенке для прислуги, на чердаке. Бульвар Рошешуар. Но дома его не застал.
— Когда это было?
— Вчера, в шесть вечера.
— Он уже бегал по Парижу с чемоданом?
— Еще нет.
Вне всякого сомнения, Лоньон был лучшим гончим псом парижской полиции. Он шел по следу, даже если не был уверен, что это — единственный правильный след, и скорее бы умер, чем повернул назад.