Мгновение - вечность
Шрифт:
Вот туда!
...Едва скрылся за хвостом ветряк, как темным провалом в степи обозначилась Волга. Не сбоку, не вдоль борта, как на пути в Заплавное, а поперек их движения. И город стал подниматься во всю свою непроходимую ширь. И все, дошедшее из него после двадцать третьего августа, понеслось перед летчиком бессвязно и пестро. Черное, в струпьях, неузнаваемое лицо обгоревшего Мишки Плотникова появлялось то в окне госпиталя, охваченного пожаром, то - в исподнем, хорошо заметном с воздуха, - в заторе центральной переправы, - то на барже, идущей ко дну... вся беспомощность и все отчаянье человека, теряющего жизнь в расцвете лет, - в раненом, которого добивают... Венька понял молчание взлетавших на отражение налета: они оглушены,
Вдруг раздался сбой мотора.
Венька расслышал его явственно.
Страшась Вокзала-1, страшась возврата с полпути, недоказуемости сбоя, такого очевидного, он уменьшил обороты... Приотстал... Баранов мчал на площадь, где мороженщик набивал формочки ценою в пятнадцать, тридцать, пятьдесят копеек, а теперь там немец, сумевший за год пропереть до Волги... Как? Почему? И он должен отдавать за это жизнь?!
Принужденно и вместе в согласии с собой, выворачивал он "ЯК" в сторону от города, на свой, левый берег, покаравший Свету, наполовину чужой...
Когда из пяти поднявшихся на задание возвращается один, стоянка в растерянности: кто?
"Лубок!", "Подбит?", "Неисправность мотора...".
Уткнувшись лбом в ладони, скрещенные на станине прицела, старшина отсиживался в прогретой кабине "ЯКа". Осенняя поземка завывала в щелях, а пришел он в полк среди майского цветения, и с каждым днем все круче был водоворот, подхвативший его, как щепку. В Песковатке попалась ему на глаза заметка: "Лейтенант Баранов сбил "Хейнкель-111". Московский корреспондент, и носа в полк не казавший ("Прячется по щелям в штабе фронта", - говорили о нем), расписывал и облачность, и высоту, и ракурс, и то, как падал "хейнкель", "оставляя черный шлейф дыма", а про сержанта Лубка, участника боя, ни гугу. Как будто не Лубка в упор хлестал подфосфоренный свинец турельных установок... Баранов, стало быть, герой, о нем гремят газеты и листовки, а Лубок, видишь ты, щит героя. Как бы подручный, второй сорт... Это - -справедливо? Дудки! Нема дурных!.. Эскадрилья по-прежнему селилась кучно, Венька же теперь предпочитал "хутора". И ужинать ходил отдельно... в интересах Светы тоже... В Песковатке "юнкерса" раздолбали их так, что самолет Баранова, оставшись без хвоста, просел на попу, задрав нос, как карлик-коротышка. На самолете Веньки осколок срезал трубку Пито, торчащую из крыла подобно руке, замеряющей встречный поток воздуха. Машина стала безрукой, лишилась прибора скорости, в воздух такой самолет не поднимешь...
Не успели очухаться - гудит вторая волна "юнкерсов"...
"Вылазь!" - скомандовал ему Баранов, не имея исправного "ЯКа". И тут он впервые увидел лицо командира, каким оно, наверно, бывает при схватке с тем же "хейнкелем", которого они вдвоем давили до копра...
Плексиглас кабины скрыл ожидание опасности, преобразившее лицо Баранова. Не теряя времени на выруливание, он взлетел прямо со стоянки, по ветру, и на виду всей Песковатки, прыснувшей врассыпную, по щелям и укрытиям, с ходу отрубил ведущего "ю-восемьдесят восемь"... Грузный, толстобрюхий, он рухнул за деревней, технари тут же кинулись к "юнкерсу" на стартере - разжиться инструментом, проводкой, плексигласом...
Венька как сидел на траве, свесив ноги в щель, так и остался сидеть, потрясенный... Увидев Баранова не со стороны, а на его, Лубка, месте, в кабине, его, ослепленного, без прибора скорости "ЯКа", - скорость для летчика все, - Венька как бы прозрел. Как бы открыл для себя Баранова. Понял, кто перед ним. Какая пропасть разделяет его, курсанта-скороспелку, и летчика-истребителя мирного времени, божьим даром наделенного. "Великий Баранов", - признал он. И никто не мог изменить его нового, выстраданного взгляда на командира.
"Вене Лубку, лучшему другу по Сталинградскому фронту, - надписал ему фотокарточку Баранов.
– Помни Песковатку!"
– Вылазь!
– донесся до Веньки голос Баранова, с непокрытой головой входившего в капонир в сопровождении двух летчиков. Инженер эскадрильи следовал за ними.
"Нет Нефёдова", - отметил Венька, кубарем скатываясь, в то время как старший лейтенант поднимался с противоположной стороны, чтобы перепроверить инженера, уже отгонявшего мотор.
На командира, собственно, никто не смотрел: все решал звук двигателя... Инженер, предоставляя свободу действий Баранову, отошел в сторонку; оба летчика не столько слушали, сколько под впечатлением гибели Нефёдова приходили в себя. Один Венька не сводил с Баранова глаз. Была надежда, что мотор не запустится. Но, почихав и покашляв, он перешел на шелестящий посвист малого газа. "Малый газ - не показатель", - сказал себе старшина, зная в душе, что мотор исправен и что штрафная эскадрилья ему уготована.
Штрафной эскадрильи ему не миновать... Средний режим озаботил Баранова. Переглядываясь с инженером, призывая его вслушаться, командир прощупывал сомнительный диапазон, проходясь по нему снизу доверху и раз, и другой, и третий. С каждой старательной пробой Лубок взлетал и падал, ожидая от Баранова то милости, то казни, то ненавидя его, то боготворя. Перед тем как дать полный газ, командир сделал паузу. Затем плавно, с усилием перевел мотор на максимальные обороты. Пустил его "на всю защелку". Исхудавшее лицо Веньки вытянулось. Штрафная эскадрилья куда-то отошла от него, отступила, исчезла, перестала его заботить и страшить. Тридцать, сорок секунд нарастающего до рези в ушах моторного рева звучали безжалостным и оглушительным, на весь мир, презрением к нему Баранова...
"Марало!" - врезал ему командир в наступившей тишине и тяжело сошел на землю.
Гуськом, погруженные в себя, направились невольные судьи в штаб: Баранов с непокрытой головой, прихрамывая, два летчика за ним, инженер... Бой над вокзалом, гибель товарища, спазм малодушия, каждым из них пересиленный, а старшину смявший, сближали горстку усталых, пестро одетых людей, сделавших для пехоты и города все, что могли.
Адъютант встретил их новостью: завтра Хрюкин будет вручать Баранову Золотую Звезду Героя.
– Велика честь, да радости мало, - приосанился старший лейтенант.
– Насчет Лубка решение будет такое: я разберусь с ним своей властью.
* * *
– Война войной, а покушать надо!
Летчики, ходившие на Сталинград днем, и новички, только что прибывшие для пополнения, ужинали в затемненной брезентами столовой. Вчерашним курсантам был подан на аэродром грузовик - знак внимания, - они ехали в поселок степью, уже охваченной заревом горевшего города; орлы, встревоженные пожаром, сидели вдоль дороги с наветренной стороны, единообразно оборотив головы на Сталинград, не замечая вздымавшей пыль полуторки...
В столовой тесно: терпеливо ожидая, когда старожилы освободят места, новички и здесь чувствовали близость сражения. В свете коптилок, чадивших на дощатых столах, выступала худоба белолобых лиц, ранние морщины, которым так податлива молодая кожа, тугая на скулах, или, напротив, от усталости и скверного питания несколько дряблая ниже линии глаз; гимнастерки, ветшавшие без долгой замены, подштопанные в прелых местах мужской рукой; темнел на подоконнике баян, потерявший днем своего хозяина; чувствительны были и гробовые паузы. Тяжело воцаряясь над столами, они могли бы озадачить и летчиков, если бы сами летчики их замечали...