Мир всем

Богданова Ирина

Крабов я никогда не пробовала и вполне допускаю, что они имеют непревзойдённый вкус, икру не любила, а конфетами с розой меня угощал директор школы Роман Романович. Может, зря я отказалась от угощения? Ничего бы не случилось, если бы я, исключительно из вежливости, взяла одну конфетку.

«Нет, ты всё правильно сделала», — похвалила я сама себя. Коробка конфет стоила сто шестьдесят рублей, а моя зарплата учительницы младших классов составляла четыреста пятьдесят. Причем почти на половину зарплаты в добровольно-принудительном порядке полагалось покупать Облигации внутреннего займа на восстановление народного хозяйства. Раз в месяц газеты печатали списки номеров облигаций с денежным выигрышем, но лично я таких

счастливцев не встречала. С первой зарплаты в моей синей картонной папке накопилась уже несколько бумажек с рисунком электростанции, бодро прокручивающей в турбине бурные потоки воды. Оборотная сторона облигации сообщала, что погашать облигации Госбанк начнёт в тысяча девятьсот пятидесятом году. Через пять лет! За вычетом из зарплаты денег на облигации на руки я получала двести тридцать рублей. Как раз на коробку конфет и сто грамм колбасы.

Разница между нормированной торговлей и коммерческой не поддавалась сравнению в обыкновенном среднем уме наподобие моего. Если по карточкам вареная колбаса стоила шестнадцать рублей за килограмм, то в коммерческом аж двести пятьдесят. Рекорд било сливочное масло, которое стоило двадцать пять рублей против трёхсот семидесяти. Зато коммерческий магазин торговал без карточек — если есть деньги, покупай хоть полную сумку.

Из дверей магазина вышла девушка примерно моего возраста в пушистом пальтишке и модных ботиках с меховой оторочкой. В руках она держала увесистый свёрток, перевязанный бечевой. Описав дугу, её взгляд на миг задержался на моей потрёпанной шинели и армейских сапогах и полетел дальше, где с распахнутыми дверями её ожидал легковой автомобиль. «Виллис» тысяча девятьсот сорокового года выпуска — моментально отреагировала моя натренированная память военной регулировщицы.

«Богу Богово, а кесарю кесарево», — пробурчала я про себя, подумав, что коммерческие магазины разделили население по сортам, как говядину: есть филейная часть с вырезкой, а есть мослы да голяшки, которые на своих двоих в пехоте протопали до Берлина и яростно написали на Рейхстаге «Смерть фашизму!».

Прикинув, что коммерческий магазин мне точно не по карману, я потащилась в гастроном, куда были прикреплены мои карточки.

Вчера меня пригласила в гости Наташа Мохова — учительница третьего «А» класса. Мы подружились с ней на ускоренных курсах повышения квалификации. Наташа приехала из эвакуации из Ташкента и точно так же, как и я, долго не работала по специальности.

— Возьму у соседа патефон, девчонки принесут пластиночки, — уговаривала Наташа. — Потанцуем, поиграем в чепуху — не пожалеешь, веселье гарантирую. Стол делаем вскладчину, как, говорится, кто чем богат.

Поскольку мои богатства заключились в хлебной норме и крупах, то я решила прикупить в коммерческом что-нибудь вкусненькое к чаю. На счастье, в гастрономе талоны на сахар отоваривали конфетами-подушечками. Обычно подушечки имели свойство слипаться, и одну от другой приходилось отковыривать ножом. Но сегодня, о чудо, подушечки выглядели одна к одной, как с конвейера.

— Только что привезли свежую партию, — с видом заговорщицы известила продавщица, отмеряя мои положенные триста грамм. Это ещё народ не знает, что подушечки завезли, но ничего, сарафанное радио работает быстрее государственного.

Продавщица оказалась права, и когда я отходила от прилавка, позади меня змеилась длинная очередь.

— Граждане покупатели, готовьте карточки! — зычно выкрикнула продавщица и подмигнула мне на прощание. — Вас много, а я одна!

Перед тем как положить кулёк с подушечками в авоську, я отправила в рот одну конфету и улыбнулась: если отменят карточки и цены станут доступнее, куплю себе свежую булку, намажу маслом, посыплю сахаром и буду неспешно жевать, прихлёбывая чёрный байховый чай первого, нет, высшего сорта: ароматного, разваристого, восхитительного рыжевато-коричневого

цвета. Правда, плиточный грузинский чай в магазине сейчас есть постоянно, так что не приходится, как прежде, заваривать сушёную морковь или черёмуховый цвет.

С конфетой за щекой я повернула в сторону дома.

— Антонина Сергеевна!

Спешно проглотив сладкую слюну, я замерла на месте, словно солдат, застуканный в самоволке. Меньше всего на свете я хотела бы слышать голос директора.

— Антонина Сергеевна, подождите! — Слегка запыхавшись, Роман Романович пошёл рядом, приноравливаясь к моему шагу. — А я шёл мимо, смотрю, знакомый профиль. Ходили в магазин?

Он покосился на сетку-авоську с покупками. Кроме подушечек в авоське лежал кулёк с пшённой крупой и двести грамм маргарина.

Я кивнула:

— Отоваривала карточки. Кстати, вместо сахара можно взять конфеты-подушечки, вам не надо? — Я осеклась, вспомнив коробку конфет с розой и моё твёрдое заявление, что я терпеть не могу сладкое.

— Я не сладкоежка, — сказал Роман Романович. — И вполне могу обойтись вообще без сахара. Но вот кофе, настоящий чёрный кофе с пенкой отведал бы с удовольствием. Я пристрастился к нему в студенческие годы, когда моему отцу сослуживец подарил несколько пачек превосходного кофе. До сих пор помню коричневые пачки с надписями на финском. В общем, за чашку кофе из медной турки я готов пожертвовать половиной царства.

В отличие от своей бабуси я не могу сказать, что я обожаю кофе, но его слова вызвали в памяти немецкую мызу, где нас расквартировали на одну ночь, и упоительный запах кофе, сваренного хозяйкой для нашего раненого комбата.

Роман Романович искоса глянул в мою сторону:

— А ту коробку конфет у меня в кабинете я купил специально для вас.

Не каждый день директора школ покупают учителям младших классов коробки конфет ценой в зарплату. У меня было такое чувство, словно мне швырнули за воротник пригоршню снега. Я заморгала глазами и уставилась на мостовую в надежде, что там обнаружится открытый люк, в котором Роман Романович немедленно исчезнет. Чтобы не выдать своей растерянности, промолчала, а после паузы перевела разговор на подготовку к новогодним праздникам. Роман Романович охотно подхватил, но его следующий вопрос поверг меня в ужас:

— Антонина Сергеевна, я хочу попросить вас стать Снегурочкой.

— Нет! — Я так истерично взвизгнула, что на нас оглянулась женщина с большой хозяйственной сумкой из полосатой клеёнки. — Ни в коем случае! Я не умею выступать перед публикой.

Прежде я пробовала свои силы в школьном драмкружке и до сих пор помню туман в глазах и деревянный язык, который отказывался произносить напрочь забытые фразы. Повторить тот ужас я не хочу! Я была близка к панике.

Мягкий голос Романа Романовича прозвучал с лёгкой укоризной:

— Но вы же учитель! Вы каждый день, можно сказать, выступаете у доски. Я посещал ваши уроки и наблюдал отличное владение коллективом. У вас хорошая дикция, и вообще… — Он на мгновение запнулся. — Вы идеально подходите на роль Снегурочки.

Однажды я уже была Снегурочкой. Это случилось зимой сорок третьего во время Ржевско-Вяземской операции. Красная армия наступала на Сычёвку. Шло непрерывное движение машин в обе стороны. На фронт подвозили боеприпасы и подкрепление, обратно шли машины с ранеными. Я регулировала движение в непосредственной близости от переднего края, когда на дорогу внезапно обрушился ледяной дождь. Ночь прорезали всполохи взрывов, машины буксовали и шли юзом. Ноги скользили и разъезжались в стороны, пот заливал глаза. Мне приходилось крутиться как веретено. Я охрипла от крика и полуослепла от прямого света фар. На мою шинель и ушанку налипло столько льда, что каждое движение требовало неимоверных усилий. Утром, сдав смену, я без сил притащилась в казарму и привалилась к стене.