Мир всем
Шрифт:
— Всё. Репетиция на сегодня закончена. Надо дать объявление, что вечерний спектакль отменён.
Немцы наступали так стремительно, что месяц после начала войны запомнился сплошным хаосом с вереницами грузовиков, толпами беженцев, которые бесконечной чередой шли через город дальше, в глубь России. Дуня не понимала, зачем все бегут, ведь от тайги до британских морей Красная армия всех сильней и наверняка со дня на день разобьёт врага в пух и прах.
В конторах и предприятиях жгли документы, и летний ветер гонял по мостовой тучи серого пепла, как после извержения вулкана. То, что началась настоящая, страшная, не киношная война, Дуня поняла, когда
Дуня наливала полный чайник воды, брала кружку и выходила на улицу, чтобы дать напиться тому, кто попросит, больше она ничем не могла помочь Родине. Мама свалилась с тяжёлой мигренью. В шёлковом халате с драконами она лежала на диване с влажной тряпкой на лбу и стонала. Домработница Маруся ушла вместе с красноармейцами. Квартиры соседей стремительно пустели. Бросив нажитое имущество, люди атаковали вокзалы и поезда. С отчаянным мяуканьем по подъезду метались осиротевшие кошки в поисках уехавших хозяев.
Бои постепенно перемещались с окраин в центр города. Картина представлялась жуткая: дымились пожарища, на улицах лежали трупы защитников и горожан. Первой пала верхняя часть города, а окончательно немцы заполонили Смоленск к концу июля.
Когда в дверь забарабанили кулаками — электричество давно отключили, Дуня подумала, что пришли фашисты и их сейчас расстреляют, но в квартиру ворвался одноклассник Лёва Борисов, замызганный и похудевший. От быстрого бега у него сбивалось дыхание. Лёва попросил пить, жадно выдул два стакана подряд, а потом опасливо взглянул в глубину комнаты:
— Ты одна?
— С мамой. Она сейчас болеет.
— Понятно. — Лёва горячо зашептал: — Жаль, что нам всего по пятнадцать лет. Я в армию хотел, но не взяли. Ну ничего, можно и тут фашистюгам вредить, как думаешь?
Дуня молча кивнула.
Рубашка на груди Лёвы оттопыривалась. Он сунул руку за пазуху и вытащил оттуда сложенное полотнище красного знамени:
— Вот, в школе забрал. Нельзя врагу флаги оставлять. Возьми, спрячь куда-нибудь, а я побегу дальше, хочу оружие раздобыть. Пригодится.
Уже на следующий день по всему городу развесили объявления для населения о необходимости подчиняться приказам немецкой комендатуры. За неисполнение — кара вплоть до расстрела. Следующий указ предписывал в недельный срок зарегистрироваться на бирже труда. Уклоняющиеся объявлялись саботажниками и карались по законам военного времени. Оплатой за труд служили одна рейхсмарка в день и двести граммов хлеба.
Нахохлившийся серый город стал напоминать калеку на последнем издыхании. Люди старались одеваться как можно скромнее и серыми тенями шмыгать по улицам, опуская глаза в землю. Смотреть на немцев было страшно. Они не считали русских за людей и могли просто так избить или застрелить, вместо туалета использовали любую стену дома, причем делали это на глазах у всех, нисколько не стесняясь. По городу передавали слухи, что в деревне Александровка под Смоленском немцы убили всех цыган и тех местных, которые пытались защитить детей. Евреям приказали переселяться в гетто на окраине города, и люди обречённо шли по указанному адресу, таща за собой узлы со скарбом.
В те дни привычным состоянием для Дуни стал страх, от которого нигде не находилось защиты. Вместе со всеми она выходила на работу мести улицы, низко надвинув на глаза старушечий платок и воображая
— Понимаешь, крошка, — радостно говорила мама, — немцы культурная нация, они любят искусство, театр. Их офицер поговорил со мной очень вежливо и предложил мне петь в офицерском клубе, а не мести улицы и разбирать завалы.
Дуня ужаснулась:
— Мама, ты что, будешь петь для немцев?
— Буду. А что такого? — Мама пожала плечами, как делала в одном спектакле, где играла передовую свинарку. — Надо же где-то зарабатывать. А если предлагают хорошее место и достойную плату, то отказываться глупо. Помяни моё слово, немцы скоро наведут порядок в городе, и мы будем жить в сто раз лучше, чем при Советах. Тебя ждёт прекрасное будущее. — Мама сладко вздохнула. — Мы увидим мир. Съездим в Берлин, в Париж, в Венецию. — Изящным жестом мама откинула назад гриву своих светлых волос с золотистым отливом. — Ах, Париж! Когда я представляю, сколько перед нами может открыться возможностей, то голова кружится. Ты не представляешь, как мне надело играть всяких дурочек в красных косынках и петь «Интернационал»!
Теперь по вечерам мама наряжалась, красила губы и уходила в клуб. В доме появились белый хлеб, сахар, масло, крупа, а Дуня возненавидела запах мужского одеколона и табака, которым пропахла мамина одежда. Соседи стали их чураться, искоса бросая презрительные взгляды. Одноклассница Марина, проходя мимо, коротко бросила: «Предательница!» Оставивший знамя Лёва больше не заглядывал. Выходя на улицу, Дуня чувствовала, как внутри неё от стыда дрожит каждая жилочка, и думала, что лучше жить со страхом, чем со стыдом, потому что стыд — это тот же страх, только очень мерзкий и липкий. Она совсем перестала разговаривать с мамой, а когда та гладила её по голове, сжималась в комок, словно мамина ладонь вместо ласки доставляла ей боль.
Вскоре в гости к маме стал захаживать лысый оберштурмбанфюрер Ганс Хайне- манн с толстыми сосисочными пальцами, покрытыми рыжим пушком. Он приносил с собой тушёнку, вино, конфеты, какой-то спрессованный немецкий хлеб в жестяной банке. Оберштурмбанфюрер кое-как говорил по-русски, мама с трудом по-немецки, поэтому они больше общались жестами и заливались смехом, когда удавалось понять друг друга. Хайнеманн раздобыл для Дуни освобождение от работы, и всё, что ей оставалось, это сидеть дома, читать книги и плакать.
В середине зимы, когда оберштурмбанфюрер стал оставаться у них на ночь, Дуня надумала сбежать в лес искать партизан. У здания администрации ветер раскачивал двух повешенных с табличками «Партизан» на шее. Но возможная гибель не пугала: лучше умереть за Родину, чем терпеть лютый позор и стыдиться смотреть людям в глаза.
По разработанному плану Дуня собиралась уйти днём, после того, как мама уйдёт на свою мерзкую работу предательницы.
С наступлением комендантского часа придётся спрятаться где-нибудь в развалинах, а утром продвигаться к окраине, за которой темнела полоса леса. В хозяйственной сумке лежали документы, смена белья, зубная щётка, рулон бинта, спички, буханка хлеба и круг копчёной колбасы, принесённой Гансом накануне вечером. Хоть и противно есть фашистские продукты, но это поможет продержаться во время скитаний по лесу.