Мир всем
Шрифт:
Ни до окраины города, ни до реки Дуня дойти не успела — попала в облаву. Всех, кто попадался под руку, за исключением стариков, гуртом сгоняли в стадо и через мост гнали к вокзалу, где стояли грузовые вагоны с распахнутыми настежь дверями. Крики и плач сливались с остервенелым лаем собак и отрывистыми командами охранников. Один из солдат с размаху пнул Дуню сапогом в спину. Если бы какая-то женщина не поддержала её за плечи, то толпа затоптала бы насмерть.
В тёмном вагоне без окон холод примораживал пальтишко к полу. Ни нар, ни скамеек не было, и люди сидели и лежали вплотную друг к другу. От ужаса ни пить, ни есть не хотелось, но женщина рядом с Дуней толкнула её в бок:
— Эй, из твоего мешка колбасой пахнет. Делись, подруга.
Не спрашивая разрешения, она раскрыла торбу, и хлеб с колбасой голодные люди мгновенно разорвали на кусочки.
Нужду справляли в поганое ведро, пока оно не переполнилось и бурая жижа не потекла через край. Выплеснуть ведро позволили на первой остановке, примерно через сутки. Тогда же в вагон кинули мешок сырой мёрзлой картошки. Как показалось Дуне, поезд ехал целую вечность. Несколько человек умерло в пути. Немцы заставили вытащить покойников в мёрзлое поле и оставить лежать там, как дрова. На конечной станции людей погнали в бараки и в первый раз за всё время покормили тёплой бурдой из муки и брюквы. Никто не понимал, где они и зачем, пока в барак не пришла высокая костистая женщина в сопровождении немецких солдат.
— Бывшие граждане СССР! — Холодный голос женщины на чистом русском языке хлыстом рассекал смрадный воздух от множества немытых тел. Обитатели барака затаили дыхание, боясь пропустить хоть слово. — Вам выпала честь потрудиться во славу великой Германии. Германия — это цветущий сад посреди заросших джунглей нецивилизованного мира, и жить в этом саду — привилегия. Запомните, отныне вы называетесь остарбайтеры. Вам выдадут новые документы и нашивку на одежду «OST» — вы обязаны носить её постоянно. Завтра вы пройдёте дезинфекцию, медицинский осмотр и будете определены на работу. А пока отдыхайте. — По накрашенным губам женщины зазмеилась улыбка, больше похожая на издёвку.
Остарбайтеров продавали на ярмарке, как скот, по пятнадцать рейхсмарок за голову. Выстроили рядами в две шеренги, внутри которой ходили бюргеры, высматривая себе рабов. Чувство унижения мешалось со страхом и ненавистью. От холода и нервного напряжения тело скручивало в тугой узел. Самых крепких работников разбирали быстро. Постепенно плац пустел, а она всё стояла, переминаясь с ноги на ногу.
«Тех, кого отбракуют, отправят в газовые камеры», — передавалось по колонне из уст в уста.
«Завтра мне исполнится шестнадцать лет», — думала Дуня, погружаясь в тупое безразличие.
Её выкупила пожилая немка с бесцветными глазами навыкате и двойным подбородком.
Хозяйку звали фрау Зелда, а хозяина герр Бруно. Дуне поручили ухаживать за коровами и жить там же, в хлеву, где немой венгр Ласло выгородил для скотницы крохотный закуток с топчаном. Кроме неё и Ласло хозяева держали горничную, галичанку Катерину. Она не «розумела» по-русски и казалась очень довольной своим положением «особы, приближенной к императору».
Дуне повезло: хозяева относились к ней сносно и крепко избили лишь единожды, после разгрома армии Паулюса под Сталинградом. Если бы не Ласло, то хозяин сапогами переломал бы ей рёбра. С вилами наперевес венгр встал между ними, и случилось чудо: хозяин внезапно отступил, скукожился, а потом и вовсе зарыдал, жалобно подвывая, словно бездомный пёс. Размазывая по лицу кровь, Дуня уползла на свои нары и легла навзничь. Голова кружилась, тошнило, но из беспорядочных криков герра Бруно она сумела понять, что в Сталинграде воевал сын хозяев и что Красная армия одержала там большую победу.
— Господи, помоги нашим, — сами собой шептали разбитые губы, вызывая перед глазами потемневший образ Богородицы, мельком виденный у подруги. В их семье икон не было.
На следующий день Ласло вернулся из хозяйского дома, куда относил дрова, и показал ей большой палец. Красная армия наступала. Ласло всё чаще и чаще приносил хорошие новости. Хозяева притихли и стали лучше кормить работников, видимо, полагая, что в нужный момент те за них заступятся. Но прошло ещё полтора долгих военных года, прежде чем линия фронта перерезала границы Германии.
Гришу Макарова Дуня увидела в феврале сорок пятого года, когда война подкатила вплотную к фольварку. В ту ночь где-то неподалёку без перерыва тарахтели пулемёты, гремели взрывы. В доме хозяев готовились к обороне немецкие солдаты. Подход к воротам перегородил танк с чёрными крестами вермахта на броне. Ласло заставили рыть окопы, а саму Дуню впервые за всё время допустили в дом — помогать готовиться к приезду господ офицеров. Солдат кормила полевая кухня. Утирая слёзы, хозяйка выставляла на стол запасы колбасы и консервированных овощей.
Раскрасневшаяся горничная Катерина вихрем носилась по комнатам, взбивая перины и нагружая подносы печеньем и чашками с эрзац- кофе. Настоящий кофе давно перевёлся. Дуне поручили стирать одежду и мыть полы. Впрочем, уход за коровами тоже не отменялся, тем более, что испуганные животные постоянно мычали и метались в своих загородках. Ближе к вечеру уставшая и растрёпанная, она сунула ноги в чёботы и понеслась за сеном. Сено хранилось в низкой постройке из каменных валунов с тёмной покатой крышей из замшелого шифера. Её не насторожило лёгкое, совсем мышиное шуршание, но от фашистов можно ждать чего угодно, поэтому Дуня по-немецки спросила:
— Wer ist hier?
И повторила по-русски:
— Кто здесь?
Шорох затих, и она принялась за заплечную корзину сеном, но чувство присутствия чужака не оставляло. Перехватив вилы, Дуня резко развернулась:
— Только шевельнись, фашист, рука не дрогнет, и пусть меня убьют, хоть одного, да унесу с собой в могилу!
Ей было всё равно, что тот, кто притаился в углу, не понимает по-русски. Она говорила не для него — для себя, чтоб не отступить и драться до последнего. Достаточно за сегодняшний день насмотрелась на поганые фашистские рожи, уворачиваясь от их липких лап. Когда толстяк ефрейтор подставил ногу в грязном ботинке, она с разбегу растянулась посреди двора, а фрицы хохотали и тыкали в неё пальцем. Весело им! Ничего, не долго осталось веселиться!